активистов, были также интернированы и ряд видных членов прежнего партийно-государственного руководства в количестве 37 человек, на которых военные власти возложили ответственность за кризисную ситуацию в стране. Среди этих «счастливчиков» оказались бывший Первый секретарь ЦК ПОРП Эдвард Герек, бывшие премьер-министры Петр Ярошевич и Эдвард Бабюх, бывшие вице-премьеры Тадеуш Вжащик, Францишек Каим и Тадеуш Пыка, бывший секретарь ЦК Ежи Лукошевич и другие.

Военное положение, введенное в стране, означало не только введение привычного комендантского часа, но и милитаризацию промышленности. На все предприятия угледобычи, металлургии, машиностроения, судостроения, транспорта и энергетики были направлены военные комиссары, а рабочие и инженерно-технический персонал всех стратегических отраслей объявлялись призванными на военную службу и отныне за любые нарушения трудовой дисциплины подвергались наказаниям по войсковым уставам. Все забастовки были запрещены, а независимые профсоюзы распущены.

На следующий день А. А. Громыко и секретарь ЦК К. В. Русаков направили в Политбюро ЦК проект заявления ТАСС о введении военного положения в Польше, которое надо было согласовать с В. Ярузельским. Судя по дневнику Л. И. Брежнева, он лично переговорил с ним по этому вопросу, и 15 декабря заявление было опубликовано[1138]. Спустя два месяца, 16 февраля 1982 года, Л. И. Брежнев по тому же телефону лично обсудил с В. Ярузельским вопрос о его официальном визите в Москву. А уже 1–2 марта он принимал польского лидера в советской столице, где вместе с Н. А. Тихоновым, Д. Ф. Устиновым и А. А. Громыко провел переговоры по всему комплексу межгосударственных и международных проблем[1139].

11. Крах «разрядки» и «вторая холодная война» в начале 1980-х годов

Как уверяют ряд историков (А. Д. Богатуров, В. В. Аверков), в начале 1980-х годов очередной конфликт двух сверхдержав определялся соперничеством за глобальное лидерство в мире[1140]. Москва, как и Вашингтон, стремилась к установлению преобладающего влияния на международные дела, и, сознавая это, властные элиты обеих держав всячески старались приписать сопернику самые зловещие намерения, чтобы отвлечь внимание от проявлений своего экспансионизма. Причем, если в 1970-х годах Вашингтон в международных делах проявлял относительную сдержанность, то уже к началу 1980-х годов пораженческий «вьетнамский синдром» начал заметно ослабевать, и новые лидеры США стали стремительно возвращаться к традиционным методам утверждения своего мирового господства. В свою очередь советские лидеры, уже давно отказавшись от прежней концепции «мировой революции», также довольно крепко встали на позиции двух новых доктрин — «социалистического интернационализма» и «солидарности с борьбой народов за свое социальное и национальное освобождение», — которые позволяли теоретически обосновать возможность вмешательства Москвы в любой региональный конфликт, где либо наблюдалась прямая угроза единству социалистического лагеря, либо намечались какие-то признаки освободительных движений, межэтнических и социальных конфликтов. При этом новые партийные идеологи, прежде всего М. А. Суслов и Б. Н. Пономарев, отбросив давнюю доктрину «саморазрушения капитализма из-за внутренних противоречий и обострения классовой борьбы», переключились на «периферийную стратегию ограничения капитализма во всех окраинных регионах мира». Что касается идеологии внешней политики США, то в те годы она все больше стала приобретать характер «либерального экспансионизма». Чисто терминологически американские политики все еще оставались в рамках прежних постулатов о «защите свободы, демократии и американских ценностей» от любых «посягательств коммунистов», однако в реальности это означало фронтальное противостояние советскому влиянию по всем окраинным зонам международной системы. Теперь все американские стратеги стали трактовать «защиту интересов свободы и демократии» только в терминах «передовое базирование», «превентивная стратегия» и «активная оборона», что позволяло им с легкостью обосновать необходимость своего вмешательства в любой конфликт в любом регионе мира.

Ряд самых влиятельных членов высшего советского руководства, прежде всего министр обороны Д. Ф. Устинов и стоящий за ним мощнейший военно-промышленный комплекс, пытались отстоять лидерские позиции Москвы путем опоры на экстенсивное наращивание силового потенциала и создание новых видов вооружений, поглощавших огромные финансовые ресурсы. И это при том, что в стране уже был создан колоссальный потенциал вооружений, многократно перекрывавший реальные потребности устрашения Вашингтона. Достаточно сказать, что, по оценкам авторитетных экспертов (Г. М. Корниенко, Ю. Д. Маслюков, А. В. Минаев, Р. А. Белоусов[1141]), к концу 1980 года огромный ядерный арсенал Советского Союза в виде атомных бомб, ракетных ядерных боеголовок и артиллерийских снарядов составлял 30062 заряда, в то время как у США таких зарядов было только 23916 штук. При этом финансирование гражданских отраслей серьезно отставало от военных, что реально затрудняло обновление технологической базы уже серьезно устаревшего промышленного комплекса страны. На такую уязвимость советской экономики указывали даже многие военные, в том числе начальник Генштаба маршал Н. В. Огарков и его первый заместитель генерал армии В. И. Варенников[1142]. Однако в условиях монопольного положения маршала Д. Ф. Устинова во всей системе советского ВПК, которого всегда и во всем поддерживал Л. И. Брежнев, многие годы как секретарь ЦК сам курировавший оборонку, все разумные доводы части высшего генералитета об асимметричном ответе на очередной виток гонки вооружений тонули в хоре традиционных идеологических клише. При этом США стремились вырваться на позиции мирового лидера иным путем. Они сделали основную ставку на технологическое превосходство и на изматывание главного противника гонкой вооружений и неуклонным ростом его военных расходов. Конечно, Вашингтон не отказывался от наращивания собственных вооружений, однако, обладая более мощной экономической базой, он мог себе позволить более гибкое распределение бюджетных средств между военными и гражданскими сферами своей экономики.

Как известно, в конце января 1981 года к власти в Вашингтоне пришла новая Администрация президента Рональда Рейгана, которая, по оценкам крупных экспертов (А. Ф. Добрынин, Г. М. Корниенко[1143]), с самого начала «взяла курс на ломку военно-стратегического равновесия между СССР и США». Более того, порицая в ходе избирательной компании своего конкурента Дж. Картера за «непомерно большое внимание к Москве», Рональд Рейган утверждал, что главными внешнеполитическими задачами его Администрации должны стать избавление от «вьетнамского синдрома сдержанности», прежде всего во всех военно-политических вопросах, и возврат к проведению напористой внешней политики времен президентов Г. Трумэна и Д. Эйзенхауэра. Как утверждал тот же А. Ф. Добрынин, неплохо знавший нового американского президента, тот никогда не отличался глубокими знаниями, мыслил крайне упрощенными категориями и страдал давними антисоветскими и антикоммунистическими комплексами и клише. Этот догматизм во взглядах на всю внешнюю политику породил у него склонность и даже любовь к созданию «мини-кризисов» и «шоковых ситуаций» с обязательным приданием им особого «политического драматизма»[1144].

Р. Рейган не любил черновой работы, поэтому в самой Администрации США основные рычаги управления оказались в руках очень узкой группы главных помощников, прежде всего «большой тройки» в составе Э. Миса, Дж. Бейкера и М. Дивера, которые от его имени решали все текущие вопросы. Кроме того, большое влияние на Р. Рейгана имели вице-президент Джордж Буш, министр обороны Каспер Уайнбергер, министр финансов Дональд Риган и министр юстиции Уильям Смит. А вот новый госсекретарь Александр Хейг, который занимал