Очень может быть, что иллюзии, которые я питаю относительно своего писательского дара, развеются в вихре самых неблаговидных обстоятельств. Как бы то ни было, меня никогда не оставит ощущение, что по темпераменту я художник. Ньюмен и Ренан[508], к примеру, прекрасные писатели, но им не хватает именно темперамента. У Рембо, напротив, этот темперамент есть, хотя его вряд ли можно назвать писателем. Другое дело, что Ренан как художник должен обладать этим темпераментом, но он уравновешивается темпераментом филолога. Равно как и у Ньюмена темперамент художника уравновешивается темпераментом теолога. Я же не ученый и не святой. Грант Ричардс[509] написал мне, что восхищен моей «Камерной музыкой»[510], но добавил, что, учитывая нынешние читательские вкусы, рисковать он не может. В ответном письме я поблагодарил его <…> и написал, что у меня нет денег. Я написал Хайнеману[511], чтобы выяснить, собирается ли он издавать «Дублинцев». В среду или четверг пришлю тебе «Мать», десятый рассказ сборника, и к 1 ноября книга будет закончена. Собираюсь посвятить ее тебе, поэтому дай мне знать, что ты о ней думаешь. Кстати, ты уже столько времени мусолишь мой роман – хочется поскорее узнать твое мнение. Единственная книга из мне известных, которая похожа на мою, – это «Герой нашего времени» Лермонтова. Правда, мой роман гораздо длиннее, кроме того, герой Лермонтова аристократ, усталый человек, смелое животное. Сходство проявляется в общей задаче, в заглавии и местами в убийственном анализе. <…> Эта книга сильно подействовала на меня. Она не в пример интересней любого романа Тургенева. <…>

Последние два рассказа, которые я послал тебе, по-моему, и впрямь хороши. Возможно, Хайнеману они не подойдут. Расположение рассказов предполагается следующее: рассказы из моего детства – «Сестры», «Встреча» и еще один[512]; рассказы о юности – «Пансион», «После гонок», «Эвелин»; рассказы из зрелой жизни – «Земля», «Личины» и «Несчастный случай»; и рассказы из общественной жизни Дублина – «День плюща», «Мать» и последний рассказ сборника[513]. Когда думаешь о том, что Дублин – столица уже на протяжении двух тысячелетий, что это второй город в Британской империи, что он почти в три раза больше Венеции, то кажется странным, что ни один художник не представил его миру. <…>

* * *

Гранту Ричардсу

5 мая 1906 года, Триест, Австрия

Дорогой мистер Грант Ричардс, очень жаль, что Вы не пишете мне, почему владелец типографии, который, видимо, является барометром английского общественного мнения, отказывается печатать «Двух рыцарей» и ставит свои отметки на полях «Личин».

Неужели его шокируют золотая монетка в первом рассказе и кодекс чести, которому следуют мои рыцари во втором? Я со своей стороны не вижу ничего предосудительного ни в том, ни в другом. Свои представления о доблести он (по-видимому) черпает из рассказов Дюма-отца, а также из постановок романтических пьес, в которых действуют кавалеры и дамы, разряженные в роскошные туалеты. Боюсь, что ему придется пересмотреть свои нелепые взгляды. <…>

Что касается моей задачи в этой книге[514], то я уже сказал Вам все, что следовало сказать. Моим намерением было написать главу из духовной истории моей страны, и я выбрал местом действия этой главы Дублин, поскольку, с моей точки зрения, именно этот город является центром паралича. Я пытался представить его жизнь на суд беспристрастного читателя в четырех аспектах: детство, юность, зрелость, общественная жизнь; рассказы сгруппированы именно в таком порядке. Я писал эту книгу по большей части в стиле предельно неприкрашенном, исходя из убеждения, что только самоуверенный и очень дерзновенный художник может позволить себе изменить в своем повествовании (тем более исказить) то, что он видел и слышал. Все те замечания, которые выдвигает теперь владелец типографии, возникали в моем мозгу, когда я писал книгу; эти замечания касались как темы рассказов, так и их содержания. Прислушайся я к ним, и книга осталась бы ненаписанной. Я пришел к заключению, что не могу писать, не оскорбляя людей. Владельцу типографии не нравятся «Два рыцаря» и «Личины». Дублинцу не понравился бы «В день плюща». Более тонкий ценитель раскритиковал бы «Встречу», всей чудовищности которой владельцу типографии не понять по той причине, что он, как я уже говорил, человек весьма недалекий. Ирландский священник останется недоволен «Сестрами». Владельца пансиона не устроит «Пансион». Так что пусть владелец типографии, не дай Бог, не возомнит себя главным и единственным хранителем общественной морали.

Я и сам прекрасно понимаю, что в этом вопросе могут быть две точки зрения, но меня, к сожалению, занимает лишь одна. Притом что я вовсе не хотел бы советовать Вам, какой из двух точек зрения придерживаться, отмечу все же, что, по-моему, Вы склонны наделять владельца типографии слишком безусловным даром провидения. Мне не известно положение дел в современной английской литературе, равно как не известно, действительно ли английская литература по праву считается посмешищем всей Европы. Я сильно подозреваю, что английская литература последует за литературой других европейских стран, как это было во времена Чосера. <…> Неужели Вы думаете, что «Вторая миссис Тенкерей»[515] не подверглась бы в свое время нападкам какого-нибудь викторианского директора театра или что издатель того времени не отказался бы печатать Джорджа Мура или Томаса Гарди? А если пришло время для перемен, так почему, скажите, этим переменам не начаться именно теперь?

В заключение Вы пишете, что я подвергаю опасности свое будущее и Вашу репутацию. О фривольном обращении с текстом наборщика мне уже приходилось говорить Вам в этом письме, а потому я решительно отказываюсь понимать, каким образом издание «Дублинцев» в том виде, в каком находится рукопись сейчас, может восприниматься как вызов общественной морали. Хочется верить в Ваши добрые намерения, когда Вы советуете не настаивать на публикации тех рассказов, которые мне возвращены; более того, я уверен, мое упорство будет воспринято Вами как заблуждение. Но если бы мое искусство было иным, если бы я был художником, а книга картиной, Вы вряд ли с той же готовностью обвинили бы меня в упрямстве, откажись я замазать некоторые штрихи полотна. Некоторые детали книги могут показаться Вам несущественными, но убери я их, и «Дублинцы» станут пресными и безвкусными, как яйцо без соли. Да и что вообще останется от книги, если изъять из нее вышеупомянутые или им подобные места? <…>

* * *

Станиславу Джойсу

19 августа 1906 года, Рим, Италия

<…> Только что закончил «Дориана Грея». Некоторые главы напоминают Гюисманса: набор ужасов, перечень духов и музыкальных инструментов. Главная идея поразительна. Дориан необычайно красив, он становится порочен, но не