друг к другу. У нас слишком много преград и запретов. Pazienza! Chi va piano va lontano![539]

* * *

Нэнси Перн[540]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

12 апреля 1927

<…> Не знаю, как поступить со своим романом «Любовник леди Чаттерли». Про такие книги принято говорить, что они непристойны. В действительности же в них нет ровным счетом ничего непристойного. Я ведь всегда добиваюсь одного: изобразить сексуальные отношения важными, драгоценными, а не постыдными. И в этом романе я пошел далеко, очень далеко. Для меня эта книга красива, нежна и трогательна – как всякое обнаженное существо. Мне даже боязно отдавать рукопись на машинку – настолько она беззащитна: вдруг машинистка станет править текст? Как бы то ни было, Секер хочет, чтобы рукопись была отправлена ему незамедлительно. А Бамби пишет, что Кнопф[541] никак не сможет опубликовать роман раньше следующей весны, поэтому придется посылать рукопись в Нью-Йорк à la bonne heure[542]. Склоняюсь к тому, чтобы пока вообще ничего не предпринимать. Что скажете? И что скажет Поллинджер[543], с ним ведь я не знаком, верно? Думаю, в наше время продолжать писать романы пустая трата времени. Я мог бы, наверно, заработать не меньше, если б печатал небольшие вещи в журналах. Надеюсь в скором времени послать Вам кое-что небольшое <…>

* * *

Гарольду Мейсону[544]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

18 декабря 1927

Дорогой Мейсон,

как Вы? Как все Ваши? Давно не переписывались. Мучился бронхами, будь они неладны! Теперь мне гораздо лучше. <…>

«Любовник» с точки зрения борцов с непристойностью так «гадок», что ни один издатель не решится даже хранить рукопись у себя в редакции. На мой же взгляд, этот роман не более чем утверждение очевидной истины и здоровая реакция на все то разложение и подлую извращенность, которыми кишат сегодняшние книги. Свой роман я считаю чистым – в самом прямом смысле этого слова; чистым и добронравным. Но святоши не преминут стереть меня с лица земли. <…>

Пока еще ничего не предпринимал. Сейчас книгу переписываю в третий раз и нахожусь на середине. Но к концу лета хочу закончить и отослать – если вообще ее не брошу <…>

* * *

Эдварду Макдональду[545]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

9 марта 1928

Дорогой Макдональд,

интересно, не надоели ли Вам я и мои книги (и вообще книги!)? Если надоели, беспокоить не стану. Возможно, Мейсон говорил Вам, что я собираюсь за свой счет напечатать во Флоренции новый роман «Джон Томас и леди Джейн»; это название мне нравится больше, чем «Любовник леди Чаттерли» – так роман назывался раньше. Сегодня рискнул отнести рукопись в маленькую здешнюю типографию. В Диаблерете (мы только что вернулись оттуда, это городок в горах, куда мы ездили подлечить мою злосчастную грудную клетку) я изо всех сил старался изъять из рукописи не слишком приличные места – но далеко не продвинулся. Пунцовый цвет непристойностей слепил мне глаза, а потому сокращал я все, что попадалось под руку: трогательное отношение героя к своему пенису и все прочее в том же духе. Сократил и отослал два экземпляра рукописи, один – Алфу Кнопфу, другой – Секеру[546]. Они могут, если захотят, сыграть со мной злую шутку и от романа в последний момент отказаться, но, если все же захотят его опубликовать, я готов идти на дальнейшие сокращения. Но только в том случае, если мне удастся здесь, во Флоренции, выпустить свое собственное безукоризненное и незапятнанное издание; выйдет оно из печати к 20 мая. Мейсон боится цензуры и властей, охотящихся за непристойностями. А что думаете Вы? Не находите, что я сильно рискую, если пошлю книгу по почте? Собираюсь послать роман напрямую отдельным людям, но, естественно, не хочу их подвести. Если я Вам не надоел, обязательно напишите, что́ вы думаете. И дайте мудрый совет.

Разумеется, книга не непристойна; она – фаллична. Рассчитываю, однако, что миссис Макдональд будет на моей стороне. Пускай орошает соленой водой Вашу цветущую лужайку – только не мое цветущее фаллическое семя. Надеюсь, что поддержите меня и Вы. Вся эта история может надоесть кому угодно – как надоела она и Вам, но, несмотря на это, бороться ведь необходимо. Бороться за фаллическую реальность. Так-то! <…>

* * *

Лоренсу Поллинджеру

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

17 марта 1928

Дорогой Поллинджер,

получил письмо от Секера, пишет, что не может опубликовать «Джона Томаса» большим тиражом. Бедняжка Мартин, попал к черту в лапы! А впрочем, мне наплевать – если б не права. Это важно. Когда прочтете сами, не дадите рукопись Кейпу?[547] Поступайте как сочтете нужным. Возможно, Секер прав: для наших застегнутых на все пуговицы романов обнаженной натуры у меня многовато. Но, каковы бы ни были Ваши действия, главное – чтобы рукопись не попала в лапы издателей, охочих до клубнички. Чем меньше людей прочтет рукопись, тем лучше.

Конечно же Секер прирожденный трус. Не возьму в толк, с какой стати он вообще меня печатает. В принципе, этот вечный страх уже устарел. Неужели Вы думаете, черт возьми, что молодежь зайдется в родимчике, услышав слово пенис?! Какая чушь! Мой роман абсолютно нормален, а его фаллическая сторона является – должна являться – частью жизни любого мужчины, любой женщины. Так какого же дьявола?!! Чего они все так трясутся? Маркиза де Сада они переваривают куда спокойнее. Пусть все знают: в моем романе нет ничего, кроме здравомыслия и естественности. Нашли чего бояться! Да нам всем, чтобы излечиться от лицемерия, давно пора выжечь на лбу фаллический символ! Сейчас, правда, этот ханжеский страх уже позади, устарел. И слава богу, что устарел.

Меж тем здешняя типография уже меня печатает, на обложке мой любимый рисунок: феникс, вылетающий из гнезда в языках пламени. Я чуть было не вывел под птицей девиз: «Возношусь». <…>

* * *

Джульетте Хаксли[548]

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

27 марта 1928

<…> С тех пор как мы вернулись, погода стоит хуже некуда: холодно и дождь, дождь, дождь. Все цветы распустились: в изобилии красные тюльпаны, лиловые и красные анемоны, гиацинты, первоцветы и фиалки. Но что толку в цветах, если не светит солнце?! Ненавижу этот огромный каменный дом, чья каменистость впитала в себя все мои жизненные силы. Куда больше была мне по душе деревянная коробка из-под сигар в Бо-Сит. Кашляю я больше, чем в Диаблерете, – совсем зачах. Пропади все пропадом! Но задержимся мы здесь ненадолго – только до тех пор, пока мой роман печатается во Флоренции, в маленькой типографии, находящейся в ветхой лавчонке, где ни одна живая