освещаемые им, его ни окружали. Мы настолько подчинены рассудку, что забыли про самих себя, – нам кажется, будто в мире нет ничего, кроме предметов, на которые падает свет. Мы не обращаем никакого внимания на слабое пламя свечи, от которого этот свет исходит. Вместо того чтобы проникать в тайну мимолетных, слабо освещенных предметов вокруг нас, мы должны вглядеться в себя и сказать: «Мой бог, это ж я!» Вот почему мне так нравится жить в Италии. Люди здесь, на удивление, не глубокомысленны. Они только чувствуют и хотят – а знать ничего не желают. Мы же знаем слишком много. Нет, мы только думаем, что знаем так много. Пламя не есть пламя оттого, что оно освещает два или двадцать предметов на столе. Пламя – тогда пламя, когда оно не является ничем иным. Мы забыли себя. Мы – Гамлеты, но не датские принцы. Мы не способны быть. «Быть или не быть?» – это вопрос про нас, черт возьми! И почти каждый англичанин ответит на него: «Не быть». Он разглагольствует о человеколюбии и прочих видах «небытия». Истинный же способ жить – это потворствовать своим желаниям. Не «я хочу осветить своим умом как можно больше вещей», но: «чтобы мое пламя горело в полную силу, мне нужна свобода, нужна эта женщина, нужен этот фунт персиков, я хочу лечь спать, хочу пойти в пивную и хорошо провести там время, хочу сегодня чертовски хорошо выглядеть, хочу поцеловать вон ту девушку, хочу оскорбить вон того человека». Мы же всеми этими желаниями пренебрегаем и вместо этого рассуждаем о каких-то отвлеченных понятиях. Я – как Карлейль, который, говорят, написал 50 томов о ценности молчания <…>

* * *

Леди Цинтии Асквит[531]

Байрон-вилла, Вейл-оф-Хелс, Хэмпстед,

16 августа 1915

<…> Я так устал от людей: под теплым плащом хороших слов они прячут зловредный, разъединяющий нас дух. Это-то в них и невыносимо. Охранительные разговоры о старом, славном национальном идеале. Либеральные разговоры о великой борьбе за права народа. Разговоры женщин-миротворцев о разоружении и мире во всем мире. А также рассуждения Берти Расселла[532] о контроле за демократическими процедурами и образовании ремесленников… Все эти добронравные речи не более чем теплый и уютный плащ, под которым скрывается зловредный дух <…>

Мы должны избавить себя от этого всемогущего дьявола клеветы, этого гигантского города с бесконечным числом пустынных улиц. Мы должны все вместе, единым духом снести его и на его месте возвести нечто прекрасное. Должны избавиться от идеи денег. Богатый человек с красивым домом подобен драгоценному камню на теле прокаженного. И Вы это знаете. <…> Наше дело – это тело, а не драгоценности. Вы это знаете. Человеку больному, неопрятному драгоценности ни к чему <…>

* * *

Карло Линати[533]

Авенида Пино-Суарес, 43, Оаксака, Мексика,

22 января 1925

<…> Неужели, синьор Линати, Вы и в самом деле думаете, будто книга должна быть чем-то вроде игрушки, состоящей из складно скроенных наблюдений и ощущений – законченных и продуманных? Я – нет. Для меня даже Синг[534], которым я искренне восхищаюсь, слишком правилен – ему на полке самое место. На дух не переношу искусство, вокруг которого ходишь на цыпочках, которым любуешься. Книга должна быть либо бандитом, либо мятежником, либо человеком в толпе. А читатели должны или уносить от писателя ноги, или вступать под его знамена, или говорить ему: «Чего изволите?» Ненавижу отношения актера и зрительного зала. Автор обязан находиться в толпе, колотить своих читателей по ногам или же веселить их, подбивать на всевозможные проделки.

А вот восседать с богами вроде Анатоля Франса и милостиво взирать из партера на слабости и безумия себе подобных – не по мне. Ведь мир, что там ни говори, это не сцена – для меня, во всяком случае; и не театр, и не балаган. А искусство, особенно романы, – не спектакль, коим, вздыхая, сочувствуя и умиляясь, любуется с галерки читатель, заплативший 20 лир за удовольствие. Вот какой Вы хотите увидеть книгу, ведь тогда, обзаведясь билетом за два доллара, Вы будете недосягаемы, ощутите свою безопасность. Нет, мои книги не таковы – и таковыми никогда не будут <…>

Всякий, кто захочет меня прочесть, попадет в самое пекло, и если это ему не по нраву, если он предпочитает сидеть в зрительном зале, подальше от сцены, – пусть читает кого-нибудь другого <…>

* * *

Эрлу Брустеру[535]

Саттон-он-Си, Линкольншир

30 августа 1926

<…> Как это ни удивительно, но теперь, оказавшись в своих краях, я снова полюбил Англию. Я встряхнулся: в здешних людях, особенно простых, чувствуется какая-то странная, причудливая, скрытая мощь. В них словно бы таится непривычная, еще только зарождающаяся субстанция. Нет, это не конченые люди. И в них есть какая-то трогательная чистота, какая-то мягкость и в то же время подкупающая несокрушимость <…>

* * *

Эрлу Брустеру

Вилла «Миренда», Скандиччи, Флоренция

27 февраля 1927

<…> Я убежден, ужасно важно быть честным – с самим собой. А вот как быть честным с другими, непонятно. Врать я ненавижу, а потому стараюсь держаться от людей подальше. У нас с Вами âge dangereuse[536], в это время у мужчин меняется весь ритм психики, становится сложно установить связь с окружающим миром, всякая мелочь вызывает возмущение. И тут многое зависит от физиологии, хотя и психологию со счетов тоже не сбросишь. В это время особенно тяжело переносится обман современной жизни и тем более обман сексуальный. Но это не вина каждого из нас в отдельности; это вина наших дней и в то же время вина наша собственная <…> Склоняюсь к тому, о чем Вам уже говорил: на моих картинах в том или ином виде обязательно присутствует фаллос. И я не пишу книг или картин, которые бы не шокировали кастрированную социальную духовность людей. Делаю я это, ибо верю: фаллос – это великий, священный образ; жизнь он представляет во всей ее глубине, жизнь, которой мы были лишены – были и будем. Женщины люто отрицают секс, отрицают, издевательски его высмеивая. Но – pazienza! pazienza![537] Надо продолжать верить. И фаллос, вера в тайну, которая за ним скрывается, открывают нам красоту <…> Что же касается жизни, то нужно только одно – терпение, которого я по природе своей лишен. Люди, мне кажется, должны научиться быть по возможности честными друг с другом. Мне это ни разу не удавалось. Vediamo![538] Пока же приходится сохранять целомудрие и не разочаровываться. О pazienza! Необходимо, крайне необходимо немного доверия, доверия