— Памятная церковь. Ни одной встречи тут так и не сладилось.

В своем радостном возбуждении он только потом сообразил, что был в тот миг как никогда близок к смерти.

Шотландец медленно опустил письмо на грязно-серое полотно покрывала. Он давно не видел друга. И, к чему отрицать, отчаянно скучал по Пеппо и его семейству. По двухэтажному дому, где на чердаке среди стального оружейного хлама и сундуков с чертежами можно было проговорить за бутылкой всю ночь; где царил тот особый уютный кавардак, какой увидишь лишь в обжитых и полных любви гнездах; где его камиза вдруг оказывалась украдкой подштопана, а Паолина в ответ на благодарности лишь улыбалась ласковой чернотой глаз; где его всегда, абсолютно всегда ждали.

За долгими ужинами он неустанно подначивал Пеппо, называл его почтенным обывателем и спрашивал, когда тот наконец отпустит бороду и начнет толстеть. Они по-мальчишески хохотали, на давно привычный лад перестреливаясь колкостями, и жизнь была ослепительно, почти несуразно хороша.

Все тогда было иначе. Пока Пеппо карабкался по отвесной стене своего будущего, судьба шотландца вскачь неслась по гладкому тракту. Он побывал в своих первых боях и получил первую награду. Его ценил командир, у него водились деньги, удача следовала за ним, как влюбленная девчонка. Сегодня и завтра сменяли друг друга бешеным калейдоскопом событий, жизнь клокотала щедростью, и ее хотелось проживать безоглядно и взахлеб, не теряя ни глотка, ни минуты, ни вдоха.

И вот теперь все готово было оборваться навсегда. А он так и не узнал, почему падают звезды, отчего-то забыв об этом в бесшабашной круговерти последних лет.

* * *

Через два часа после рассвета в келье появились два дюжих солдата. Они хмуро отдали Годелоту честь и подступили к самой койке. В дверь проскользнула сестра милосердия в монашеской рясе.

Солдаты кивнули друг другу и одним движением слаженно приподняли раненого, а монахиня споро сдернула с койки мокрую от пота простыню и торопливо застелила ее серой дерюгой.

Рычащего от боли лейтенанта осторожно уложили обратно, монахиня сгребла простыню с пола и исчезла, в келью вошли врач и худой паренек с медным тазом и позвякивающей сумкой. Таз поставили у койки, на табурете расстелили такую же серую дерюгу, и бледный до зелени паренек начал раскладывать на ней блестящие инструменты.

Шотландец следил за ним с бесстрастным интересом. Два ножа, совсем как у мясника… Узкий резец… Щипцы, похожие на кузнечные клещи. Пила. Зачем пила? А, ну да, в ноге же есть кость. Чертовски толстая кость. А красиво блестит…

У изголовья что-то звякнуло, и врач протянул Годелоту полный стакан.

— Выпейте, — сухо велел он, — если не стошнит, то будет легче.

Шотландец взял стакан и залпом опрокинул самогон в глотку. А врач сел на второй табурет и так же сухо проговорил:

— Лейтенант, резать нужно по живому. Если мы оставим гниющую плоть, антонов огонь пойдет дальше. А потому сейчас я сделаю надрез, а вы скажете мне, чувствуете ли боль. Я знаю, лейтенант, искушение велико. Но вам придется выбирать. Боль для вас — это шанс на жизнь.

Бледные губы передернулись кривой усмешкой:

— Я понял…

Парнишка подал врачу фартук. Тот поддернул рукава камизы и взялся за резец. Блестящая сталь легко и охотно вошла в синевато-багровую кожу бедра.

— Выше… — прошептал Годелот.

Второй надрез выплюнул густые кровавые ручейки.

— Выше…

Лезвие нырнуло в бадью с водой и в третий раз надсекло гангренозную плоть. Шотландец резко выгнулся и глухо застонал.

— Здесь, — кивнул врач. — Дайте лейтенанту еще выпить. Начинаем. Привязывайте.

Тяжело дышащий Годелот припал к стакану и откинулся на мокрую дерюгу. Хмель не брал. В голове гудело, нога заходилась огнем. Чьи-то руки перехватили ремнями грудь, локти, щиколотки. Надо же… Совсем как тогда, после допроса.

— Держите крепко. Нога вам не палец, будет рваться, — донесся голос врача, и двое солдат прижали шотландца к койке. Меж челюстей сунули деревянную чурку. А потом странная раскаленно-ледяная боль вошла в бедро, захлестывая все тело выворачивающей мукой. Годелот с треском закусил деревяшку, надсадно втягивая воздух. Крик клокотал в горле, не находя выхода. Секунда, две, три. Боль кольцом прогрызла бедро до середины, что-то брякнуло о медь, а над запрокинутой головой виднелось белое как мел лицо одного из солдат, шевелящиеся губы, неестественно огромные глаза. Что-то снова грохнуло, где-то рядом загомонили злые голоса, врач остервенело рявкнул на кого-то, зазвенел таз. А боль дошла до неизвестной прежде Годелоту грани и черным потоком хлынула в мозг, затапливая его беспамятством.

…Он очнулся, когда в деревянный переплет окна рвались неяркие солнечные лучи. Все было позади. Он был жив. Он неподвижно лежал, не открывая глаз, зная, что он больше не солдат. Ничего не болело. Совсем ничего. Но Годелот знал, что так бывает, и короткая передышка еще больше наполняла его блаженством.

Однако кто-то бесцеремонно нарушил его последние минуты безмятежности и без всякого вежества потряс за плечо. Лейтенант поморщился и медленно разомкнул веки. Цветные пятна перед глазами неохотно слились, обретая очертания и проясняясь. У койки сидел Пеппо, взъерошенный, небритый, без плаща и в грязных сапогах. Он что-то прятал за отворот камзола, когда поймал хриплый вздох очнувшегося друга. Подался вперед, стискивая его сухую горячую ладонь:

— Слава богу! Прости, брат, дороги дрянь, лошадей не достать, хоть на воронах лети! Ты как? Ты узнаешь меня?

Годелот сжал руку оружейника, прерывая его нервную болтовню.

— Пеппо… В самом деле ты?.. — пробормотал он, почему-то готовый бессмысленно рассмеяться. — Ты что же, из самой Венеции примчался?

— А то! — Джузеппе застегнул камзол. — Мастерскую на парней бросил, спасибо, Паолина у меня понятливая, мигом еды в дорогу собрала.

Он встал и помог Годелоту приподняться, подкладывая под спину скатанное одеяло.

— Черт… Вот сюрприз! — уже более внятно выговорил шотландец, наконец окончательно придя в себя. — Только как же ты Паолину одну оставил? Ей же рожать вот-вот.

— Так матушка ж приехала, донна Кьяри. И за Алессой поможет приглядеть. — Глаза оружейника заискрились лукавой нежностью. — Трех лет чертовке нет, а никакого сладу, вся в меня.

Годелот усмехнулся, чувствуя дурацкий душевный подъем. Пеппо ничего еще не знает. Глупо, сейчас все равно придется рассказать. Но как же хорошо болтать вот так, запросто, будто еще ненадолго удерживая вчерашний день…

— Давно я крестницу не видел… Как отсюда выползу — съезжу к вам погостить. Примешь? У меня теперь времени хоть отбавляй будет.

Пеппо посерьезнел, и улыбка стекла с его лица:

— Лотте, брат… Ты меня прости. Я едва не опоздал, пока рыскал по штабу