бегом неслась по просеке, готовая снова увидеть фигуру в черной рясе у того самого дуба.

А сегодня здесь было особенно неуютно. Ранние сумерки уже путались в голых дубовых кронах, скрежеща ветвями и роняя наземь последние ржавые лоскутья листвы. Ручей вздулся после недавних дождей и клокотал под мостом мутно-бурым потоком. Подобрав подол, девушка взбежала на мост.

…Эти два года пролетели невероятно быстро. Вернувшись в Гуэрче, Паолина почти месяц порхала в лучах вновь обретенного благополучия и родительского обожания. С безмолвным душевным замиранием следила, как мать, снова облачившаяся в вышитое платье, расцветает поздней умиротворенной красотой. Смущенно отмахивалась от расспросов, не зная, как объяснить соседям, что скудно виденная ею Венеция вовсе не блистала очарованием.

Но первое воодушевление схлынуло в положенный срок, односельчане вернулись к привычному жизненному укладу, и блудная дочь, потоптавшись в наступившей вокруг пустоте, вдруг осознала: она стала здесь чужой. Нет, никто не гнал ее, никто не выказывал ни тени неприязни, и даже сплетни, реявшие вокруг невесомой паутиной, были беззлобны и будничны. Странно, но и ее собственные обиды, такие живые в Венеции, здесь куда-то отступили, оставив лишь тень былой горечи.

Но Паолина чувствовала: что-то изменилось навсегда, незримой трещиной отделив ее от прошлого. Размеренная жизнь под родительским крылом, к которой она с такой безысходной мукой недавно стремилась вернуться, стала неожиданно пресной, а круговорот ежедневных хлопот — до воя скучным.

Девушка затосковала. И ей не нужно было много времени, чтобы понять: она скучает по госпиталю. По наставлениям сестры Стеллы, муштре сестры Юлианы, сумбуру латинских терминов, ненавистному Везалию и бледной улыбке человека, впервые очнувшегося после долгой горячки.

Через несколько дней своих мытарств Паолина отправилась к сельской повитухе и предложила ей свою помощь. А через неделю насмерть разругалась с ней, придя в неистовство от дремучих представлений той о родовспоможении. Повитуха тут же оповестила односельчан о непотребной грубости столичной вертопрашки, и вокруг девушки вновь забурлили пересуды.

Но повитуха была одна на три окрестные деревни и поспевала не везде. Несколько раз первой откликнувшись на зов, Паолина вызвала у односельчан недоверчивое любопытство, поскольку врачевала на диковинный «городской» лад.

Вскоре Гуэрче разделилось на два лагеря. Одни оставались привержены проверенным дедовским методам повитухи, другие же предпочитали с хворью обращаться к девице Кьяри с ее новомодными штучками.

Вскоре Паолина ощутила, что ее короткого обучения в госпитале никак не хватит на все растущий спрос, и отец, для вида поворчав, запряг двуколку и свозил дочь в Тревизо, где та «просвистала чертову уйму деньжищ» на странного вида кривые иглы, никчемные узкие ножики, какими даже кур резать несподручно, и две толстенные и непозволительно дорогие книги с уродливыми картинками.

Книг тоже оказалось мало, и девушка, проглотив гордость, отправилась мириться с повитухой, прихватив корзину пирогов и отрез недешевого сукна. Пусть та не умела даже читать, но ее опыта в лекарской науке хватило бы на троих…

Год спустя девица Кьяри была известна во всей округе, водила дружбу с местными знахарями и имела бы пугающую репутацию чернокнижницы, если бы предусмотрительно не ссылалась через слово на монастырских сестер. Ей минул восемнадцатый год, у нее водились деньги, а потому в деревенских кругах Паолина считалась уважаемой особой и безнадежной старой девой.

Замуж ей не хотелось, да ее не особо и сватали. Мать же, против ожидания, предпочитала не заводить об этом разговоров. Она помнила молодого венецианца, привезшего Паолину домой и отчего-то все время глядевшего в землю. Пыталась было расспросить дочь о ее странном спутнике, но Паолина тут же темнела глазами, и донна Кьяри отступалась.

Ждала Паолина Пеппо? Нет, не ждала. И вовсе не потому, что считала лгуном. Просто бывшая прислужница из госпиталя Святого Франциска для своих лет недурно знала людей. Она уже видела, как терзаемые болезнью люди клянутся кому-то в вечной любви и верности, а потом, встав на ноги, понимают, что жизнь только начинается и у нее можно взять намного больше.

Паолина вовсе не осуждала Пеппо, правда. Она тоже давно узнала разницу между мечтами и здравым смыслом. К тому же… Что греха таить, она помнила, что после ее отъезда в Венеции по-прежнему осталась Росанна. И если слепой Пеппо, к тому же обуянный чувством вины, мог предпочесть сельскую дурнушку, то со зрячим и свободным от былых долгов этот фокус уже не пройдет.

* * *

Сойдя с моста, Паолина привычно припустила бегом, стремясь скорее преодолеть темнеющую просеку. Лес шумел на ветру, и за скрежетом веток она не сразу расслышала приглушенный стук копыт, а потому едва не взвизгнула, когда из-за поворота тропы на нее рысью вылетел конь. Всадник резко натянул поводья, осаживая скакуна, и спрыгнул, взмахнув черными полами плаща, будто крыльями. Девушка отшатнулась на несколько шагов, натыкаясь спиной на ствол дерева, а всадник двинулся к ней, сжимая в руке хлыст. В горле костью застрял крик.

— Паолина, — порхнул навстречу знакомый голос, — прости, я не хотел тебя испугать.

Девушка застыла.

— Пеппо? — обронила она, зачем-то еще теснее вжимаясь в ствол. — Ты?.. Здесь?..

А он вышел из тени, встречаясь с ней глазами, и Паолина вдруг ощутила, что не удивлена. Совершенно не удивлена, словно точно знала, что он непременно вернется. Он ведь обещал вернуться, уезжая, а ее Лукавый никогда не подводил, появляясь всегда, званый или нет.

Пеппо молчал, все так же растерянно вертя ненужный хлыст в руках. Потом бросил его наземь, но так ничего и не сказал. Он очень изменился… Невероятно возмужал, раздался в плечах, приобрел легкий столичный лоск и особую уверенность, какую накладывает на человека ставший привычным достаток. Но все равно казался прежним, какими кажутся лица, вспоминаемые каждый день месяц за месяцем.

И Паолина вдруг поняла: она ждала. Ждала отчаянно, нетерпеливо, дыша лишь этим ожиданием. Нелепый Лукавый… Он хотел вернуть ей «правильную нормальную жизнь». И не умел понять, что без него в ее жизни ничего не будет ни нормально, ни правильно.

…Пеппо сто раз представлял эту встречу. Он вовсе не для того мчался сюда, изнемогая от страха и ревности, и вовсе не для того продумал каждое слово, чтобы теперь молчать, как идиот. И он уже собирался что-то сказать, как вдруг взгляд Паолины заполошно метнулся ему за спину, а меж лопаток больно ткнул ружейный ствол.

— Ах ты, шельма паскудная! — рявкнул кто-то сзади. — Руки подними, поганец!

— Папа! — Паолина рванулась вперед, но тот же грозный голос прорычал:

— Чего «папа»-то?! Домой беги, безголовая! Сколько можно талдычить: не шатайся одна, так нет же, ищет приключений по