Как видим, толпа и власть действуют заодно, когда нужно уничтожить неугодных людей — неважно, на этом свете или на том.

Впервые подобное «единство» было продемонстрировано в «Песне о вещей Кассандре», которая является прямой предшественницей стихотворения «Прошу прощения заране…»: «Толпа нашла бы подходящую минуту, / Чтоб учинить свою привычную расправу» = «Толпа ждала меня у входа, / Сжимая веники в руках»; «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”» = «И в той толпе один ханыга / Вскричал…». В первом случае поэт выступает в образе пророчицы Кассандры, предрекающей гибель государству, а во втором толпа ополчилась на героя за «фигу в кармане», которая демонстрирует его отношение к действующему режиму в стране.

Вообще столкновения лирического героя с толпой происходят постоянно. Например, в черновиках «Песни про Джеймса Бонда» читаем: «И вот в Москве нисходит он по трапу [И видит озверевшую толпу. / Застыла суперменская улыбка] / Тогда уняв дрожащие колена, / Пружинистой походкой супермена / Нисходит вниз, по трапу, с вышины [Он к озверевшей двинулся толпе]» (АР-9-55). Вся эта ситуация вновь возвращает нас к стихотворению «Прошу прощения заране…»: «И, друг на друга напирая, / Сжимая веники в руках, / Ко мне толпа валила злая / На всех парах, на всех парах» (АР-9-38).

В более раннем стихотворении — «Как-то раз, цитаты Мао прочитав…» (1969)

— лирический герой сталкивается с «китайской толпой»: «Рать китайская бежала на меня». А в «Путешествии в прошлое» толпа вновь собралась над ним «учинить свою привычную расправу»: «Навалились гурьбой, стали руки вязать».

Негативное отношение толпы к лирическому герою имеет место и в «Масках» (1970), которые содержат интересные параллели с «Песней автомобилиста»: «И, может, остальные на меня / Глядят с недоуменьем и презреньем» (АР-9-87) = «Презренье вызывала и проклятья / Сначала моя быстрая езда» (АР-9-9); «Они кричат, что я опять не в такт, / Что наступаю на ноги партнерам» = «Я в миру вкатился, чуждый нам по духу, / Все правила движения поправ». Но наряду с этим наблюдается и развитие одного мотива: «Меня хватают, вовлекают в пляску <…> Я в хоровод вступаю, хохоча»

— «Меня не примут в общую кадриль» (мысль, заключенная в последней цитате, уже высказывалась в «Балладе о брошенном корабле»: «Только, кажется, нет больше места в строю»).

О подобных взаимоотношениях с людьми лирический герой будет говорить и в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976): «Пел бы я хвалебное, пел бы я про шали, / Пел бы я про самое главное для всех, / Все б со мной здоров-кались, всё бы меня прощали, / Но не дал бог голоса, нету как на грех» (АР-7-26) = «Когда еще я не был антиподом / И танцевал всеобщую кадриль, / О, как я уважаем был народом! / Теперь же у меня — автомобиль» /3; 365/.

Кроме того, в «Песне автомобилиста» и в стихотворении «Мне скулы от досады сводит…» (1979) лирический герой одинаково характеризует своих врагов: «Я жду свистков, прислушиваюсь к звуку» (АР-9-8) = «Я верю крику, вою, лаю» /5; 231/. А в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» он упоминает раздающиеся в его адрес «враньё да хаянье», то есть те же «свистки» и «крик, вой, лай», которые встречаются и в следующих цитатах: «Мне вслед свистит добропорядочная пьянь, / Когда я трешники меняю на рубли» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…»; АР-13-58), «Свистят и тянут за ноги ко дну» («Прыгун в высоту»), «Слышу резкие удары и свистки» («Когда я спотыкаюсь на стихах…»; АР-4-185), «Слышно, как клевещут и судачат» («Возвратятся на свои на круги…»), «Слышу сзади обмен новостями: / “Да не тот! Тот уехал — спроси!”» («Нет меня — я покинул Расею!»).

В свете сказанного закономерно, что поэт осознавал свою «чуждость» советской действительности: «Я в мир вкатился, чуждый нам по духу, / Все правила движения поправ» («Песня автомобилиста»), — и ощущал себя изгоем: «Мы — как изгои средь людей» («Мистерия хиппи»);

Но его «чуждость» прекрасно понимала и власть: «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: / “Нет его — умотал наконец! / Вот и пусть свои чуждые песни / Пишет там про Версальский дворец!”» («Нет меня — я покинул Расею!»). Очевидно, под местоимением «кто-то» подразумевается тот же персонаж, что и в черновиках «Сказочной истории»: «Ихний дядька с Красной Пресни / Заорал: “Он пишет песни — / Пропустите дурака!”» (АР-14-152). Совпадает даже рифма: Пресни (Пресне) — песни.

Кроме того, строки «Нет его, умотал, наконец! <.. > Пишет там про Версальский дворец!» напоминают позднее стихотворение «Мой черный человек в костюме сером!..»: «Вокруг меня кликуши голосили: / “В Париж мотает, словно мы в Тюмень, — / Пора такого выгнать из России! / Давно пора — видать, начальству лень”».

Как видим, вновь наблюдается единство толпы и власти в их стремлении избавиться от героя. Причем строка «Вонзали шило в шины, как кинжал» впоследствии стала реальностью: «Какая бессильная ярость, какая тоска в глазах у Высоцкого — не забыть, что с ним было, когда очередные подлецы прокалывали колеса его машины на стоянке возле театра… А однажды, после тяжкой усталости, выйдя из машины в день перелета и в вечер “Гамлета” с охапкой красивых цветов от благодарных зрителей, поэт был застигнут врасплох тем, как грубо перечеркнули благодарность бесноватые дряни: все четыре колеса жалко посадили машину на землю <…> его разочарование, помноженное на болезнь, приводило на край самых горьких обобщений…»[982] [983].

В фигуральном же смысле образ «прокалывания шин» может быть истолкован довольно широко: отмены концертов «из-за болезни артиста В. Высоцкого», выбрасывание песен из картин, уже готовых к выходу на экран, кромсание фильмов с его участием, постоянное давление сверху, и в целом — организованная травля.

Прослеживаются также параллели между «Песней автомобилиста» и написанной год спустя «Песней мыши».

В обоих случаях лирический герой (героиня) вспоминает о былом спокойствии: «И был неуязвим я для насмешек, / И был недосягаем для хулы» = «Я тихо лежала в уютной норе». А в черновиках находим такие варианты: «О, лучше б мне считаться пешеходом / И танцевать всеобщую кадриль» (АР-9-9) = «Жила я прекрасно в уютной норе, / Читала, мечтала и ела пюре» (АР-1-130), — так же как и в «Чужой колее» (1972): «Отказа нет в еде-питье / В уютной этой колее».

Герои сетуют на то, что им не хватает сил