Мы заходим в кафе — из тех, где можно просто тихо посидеть, помечтать, пожужжать с друзьями. Выбираем столик в дальнем правом углу. Это самое уединенное и уютное место в зале — нам повезло, его только что кто-то покинул: пустые тарелки с остатками вкусностей все еще стоят на столе.

— Какая грязь! — начинает наша рафинированная Марина. — Официант! Вы можете быстрее все это убрать?..

Я не готова слушать ее пламенную речь до конца, киваю в сторону туалета, наклоняюсь к Димке, говорю ему, чтобы не волновался и ждал, ухожу. Возвращаюсь минут через десять, когда Маринка уже вовсю что-то доказывает не только официанту, но и администратору, а Димка, вжавшись в стул, стучит ладонями себе по голове.

— Вы не имеете права так обращаться с нами только потому, что он инвалид, — говорит моя подруга, указывая на Диму.

— Что случилось?

— Что случилось? Хамят! — вопит она.

Димка тихо подвывает.

— Марин, нам лучше уйти.

— Нет уж. Мы пришли сюда отдохнуть, и мы отдохнем!

Димка нервничает все больше и больше.

— Думаю, вам, действительно, лучше уйти, — вмешивается администратор.

И тут Маринку прорывает. Я в шоке смотрю на подругу, обалдев от ее безапелляционности и напора. Она кричит, что никто не вправе выгонять из кафе известную актрису: так впервые меня публично называют актрисой, и так бездарно, благодаря Маринке, я делаю свой первый шаг к славе. Еще она кричит о своем отце-режиссере, грозном папе со связями, о наказании для всех, серьезном и беспощадном. Все это время Димка стучит ладонями по голове, а я просто стою и смотрю на это.

Мне стыдно: я растерялась.

* * *

До сих пор моя жизнь, скучная, серая и незатейливая, принадлежала мне. Немного — Димке и маме, но в основном — мне. Однако теперь с каждым днем я все яснее чувствую, как над моими маленькими, ранее никому не нужными тайнами, словно скопище облаков, нависает чужое любопытство: я никогда не знаю, что может выплыть наружу — существенное или незначительное, правда или ложь…

Димка — самая настоящая правда нашей жизни. Маминой, моей и его собственной. Еще он — наша тайна. Сейчас моему брату двадцать лет, семнадцать из них он был спрятан в тесной комнате нашей небольшой квартиры. Нет, это не насильственное заточение — мы не держим его взаперти, не лишаем радостей жизни: прогулок, аттракционов, кино. Просто так повелось. Так удобно. Дом — это крепость, в которой нет места косым взглядам, усмешкам, ненужным замечаниям всезнающих прохожих.

Мама никогда не говорит с нами об отце. Все, что мы о нем знаем, — он ушел через пару месяцев после моего рождения. Еще есть несколько фотографий, которые я люблю разглядывать тайком. Я нашла их на антресолях, когда мне было пятнадцать. Улыбающаяся молодая мама, жизнерадостный и привлекательный отец. Красивая пара. Думала ли мама, что совсем скоро останется одна и будет проводить большую часть жизни на работе, отдавая нам каждый вечер лишь частичку тепла, которое сберегла в суете дня…

В молодости она была яркой красавицей — этакой Натальей Гончаровой. В школе при первом знакомстве с Пушкиным я узнала свою маму в портрете его жены. Густые каштановые волосы, бледное утонченное лицо, изящные брови, прямой нос. Аристократка.

Я не похожа на маму. Обычная барышня-крестьянка. Округлое простое лицо с немного курносым носом и вечно румяными щеками. У таких простушек нет шансов попасть на бал и очаровать принца. История с Марком — грустное тому подтверждение. Мечтай, Юля, живи и страдай, но не жди хеппи-энда.

Мама считает, что ее сказка закончилась из-за того, что отец не выдержал тягот семейной жизни. Димка думает, что все дело в нем. Я же убеждена, что родись вместо меня маленький курносый мальчик — папино продолжение, он и не подумал бы оставлять маму. Я была его последним шансом утвердиться в семье…

— Не думайте о нем плохо, а если подумаете, не произносите это вслух, — недавно вдруг ни с того ни с сего сказала нам мама, и ее морщинки на переносице сердито сжались.

Это было единственным ее упоминанием об отце за последние несколько лет. Но вот настал день, когда все, о чем мы так долго предпочитали молчать, должно вырваться скандальным потоком на телеэкран. Заголовки в интернете уже кричали: «Брата актрисы выгнали из кафе», «Скандал с больным аутизмом братом Джульетты из нового фильма», «Сотрудники кафе обвинили артистов и инвалида в дебоше».

* * *

Я не нашлась, что ответить, когда мне посоветовали подать в полицию заявление на сотрудников кафе. Я не нашлась, что ответить, когда мне сказали, что будет лучше, если все узнают обо мне не только как об актрисе, но и как о сестре необычного парня с модным диагнозом «аутизм». Я не нашлась, что ответить, когда мои слова о том, что нас в принципе никто не выгонял и не обижал, были проигнорированы.

Мама была ошарашена самим фактом скандала. Ее ребенка обидели, и она ринулась в бой, еще не успев разобраться в деталях. Немного остыв, она просила не трогать ни ее, ни Димку, но маму уже никто не желал слышать.

Кирилл, как и Маринка, встал в позу героя. Теперь главным смыслом его жизни стала защита всех униженных и оскорбленных. Я устала смотреть на то, как он изо всех сил пытается стать для других выше и важнее. Каждый раз, заходя в какую-либо из социальных сетей, я получала уведомление об его очередной затее — сборе лайков под спорной статьей или фотографией. Гламурный мальчик следовал тренду.

Ёжик стал главным сочувствующим. Прочитав о скандале в интернете, он позвонил мне и робко спросил: «Как ты?» К этому времени я уже обросла достаточным слоем наглости, чтобы ответить: «Как в бушующем море корабль — не знаю, куда выплыву и выплыву ли вообще».

— Я в тебя верю, — ободряющим, как ему казалось, тоном заверил Ёжик.

«Не надо в меня верить, просто любите меня!» — кричит моя душа. Пафосно? Да. Теперь я такая — еще боюсь говорить правду в глаза, но уже не убегаю от мыслей. Не нужно быть слишком добрым, сочувствующим, наивно одобрять все мои поступки, Ежик, не нужно… Хорошего парня любить еще тяжелее, чем красивого плохиша. И от обоих невозможно отделаться: от одного — в жизни, от другого — в мечтах.

Марк, как всегда, находится в оппозиции. С тех пор, как мы начали больше общаться и я стала узнавать о нем вещи более тривиальные и повседневные, чем его трагическая история любви, я все чаще радуюсь, что он не помнит о нашей совместной ночи. Мой первый опыт любви, вкус первых поцелуев, страх интимных прикосновений. Так довериться, обнажить и душу, и тело, я больше ни с кем себе не позволю…

— Все это модные, но дешевые штучки, — произнес он, когда услышал о моем участии в ток-шоу по поводу брата, и, подойдя ко мне вплотную так, чтобы я видела только его глаза, добавил: — Ты позволила себе во все это вписаться. Я в этом не участвую. Жаль только… твоего брата.

— Не надо его жалеть. Он просто не такой, как все, но он по-своему счастлив.