Александр Киприянович нервно заходил по чуму вокруг печи:

– Ты, хоть и староста, Фёдор Петрович, но несёшь самый что ни на есть вздор! Если я не приеду с обозом в твою тундру – вы же умрёте без меня. Неужели охотиться станете из лука, не имея ни пороха, ни свинца. Сети не завезу – останетесь без рыбы. Строганину есть перестанете, оцинжаете[12] прежде времени – и каюк! Потому ты мне, Фёдор Петрович, – не указ! Хоть я и без бляхи, но хозяин всей тундры – я. Я – кормилец твоих людей. Понял? И больше с такими обвинениями не приходи!

Староста был не робкого десятка. Он держал в запасе довод, который заставил купца внутренне вздрогнуть, но виду не показать.

– Запомни, Александр Киприянович, если уйдёт донесение Туруханскому отдельному приставу, он быстро найдёт на тебя управу за торговлю непатентным вином.

– Ничего! Я и к отдельному приставу подход найду! Деньги все любят!

– На первый случай штраф наложат, а через суд и торговлю тебе запретят. Ты думаешь незаменимый? Нет, дорогой кормилец! На твоё место уже трое метят: один – из Енисейска, двое – из Туруханска. Крепкие кулаки, оборотистые. Все второй временной гильдии. А ты третьей козыряешь. Догуляешься, брат, по тундрам, народ тебя сам осудит! – урезонивал староста самоедской орды.

Купец вздрогнул. «Значит, уже копают под меня конкуренты. Хотят отобрать самоедскую тундру. Значит, не пристава надо бояться, а конкурентов. От них жди пули в спину, топора или пробоины в барже»…

– Спасибо, Фёдор Петрович! Умную мыслишку кинул! Хотя страшную, но умную! Вот им всем по такой фиге! – И он занёс над столом огромный кулачище. – Не пущу я их в тундру!

Он откуда-то из-за спины достал походную фляжку вина и налил Дуракову.

– Давай, Фёдор Петрович, вином помиримся! Нам с тобой делить нечего, кроме этого вина!

– Нет, Александр Киприянович, пить я не буду. Ты, я вижу, и отдельного пристава хочешь купить за деньги, а меня – за вино. Мне люди доверили себя, поскольку знают, ни за какие посулы я их не предам. Иудой не стану! – ответил староста.

– Ну что ж! На нет – и суда нет! – и купец выплеснул вино на печь. Раскаленное железо сразу превратило зелье в пар. Хмельной запах повис в чуме.

– Не хотел пить, дак хоть понюхай!

– И нюхать не хочу эту гадость. До сорока годов не пробовал и сейчас нюхать не стану, – Дураков поднялся на ноги. – В следующий раз приходи без вина, – рад буду встретить. С вином – гнать буду! Спасибо за чай!

И резко вышел.

У торгового чума стояли несколько нарт с кладью и очередь самоедов на мен. Пьяный Седо вертелся возле очереди, дыша на людей винным перегаром.

– Седо! Иди в чум, проспись! Сегодня больше вина не будет! – сказал староста и вошёл в торговый чум. Василий Никифорович вальяжно сидел за столом и играл на счётах костяшками.

Рядом жался Канюк, молодой крепкий самоед. Он смотрел, как считает деньги приказчик. Больше и больше косточек гонял он туда-сюда по прутику.

– Вот сколько стоит твоя пушнина! – сказал Василий Никифорович.

– Много! – обрадовался Канюк и заёрзал на шкуре. Он представил, сколько товаров возьмёт у купца.

– А теперь посчитаем твои долги, – пояснил Иванов. И начал сбрасывать. Сначала – по одной, потом по две, затем по три косточки за взятые в долг муку, бисер, чай. Он сверял с накладными, сгоняя косточки с Канюкового прутика. Увидел вошедшего старосту:

– Ты что-то хотел, Фёдор Петрович!

– Я держал говорку с Сотниковым и на продажу вина наложил запрет!

– А как же быть? Я хотел взять два ведра. Скоро праздник солнца. Хотели отметить маленько. – огорчился Канюк.

– Встречайте праздник, как раньше бывало. Чай, строганина, живое кольцо вокруг костра. Теперь думают, без вина и солнце не взойдёт. Лишь бы повод выпить, – ответил Дураков. – А затем пьяное веселье закончится стрельбой. Запрет есть запрет!

– Но ведь они досаждают этим вином! – вступился приказчик. – Идут в чум и денно и нощно. За горло берут, чтобы вина дал в долг.

– Теперь отправляй всех ко мне! – сказал Дураков. – Будешь с пьяными вести торг – пеняй на себя!

Он вышел из чума и сказал, стоящим в очереди:

– Не досаждайте купцу вином! Узнаю – судить будем на совете управы. Кроме штрафа и в острог можете угодить за нарушение запрета. Поняли? – строго спросил староста.

– Поняли! – нехотя ответили самоеды.

А не угомонившийся Седо сказал негромко:

– Уедет Дураков, тогда и нальёт купец вина.

Староста услышал шёпот пьяного охотника, повернулся.

– А ты, выпивала, не сбивай людей с толку! Будешь пить, из долгов не выберешься и детей потеряешь!

Он положил на нарту ружьё, куль с провизией и тронул каюра за плечо:

– Поехали в сторону Хантайки.

Упряжка, завихрив снегом, вскоре слилась с тундрой.

Фёдор Петрович Дураков, объехав свои стойбища, добрался до станка Хантайка и заглянул на чай к старосте Хантайской самоедской управы Ивану Никитичу Хвостову. Сидели в тёплой, добротно срубленной избе из местного леса, пили чай, курили и советовались, как навести маломальский порядок в управах. Дуракову, месяц кочующему от стойбища к стойбищу, нравилась ухоженная изба Хвостова.

– Срубили за казённый кошт! Тут у меня и горница, и горенка для приезжих, и приказная, где выдаю кое-какие бумаги и встречаюсь с тундровиками, – рассказывал Иван Никитич. – Учет самоедов веду по каждому кочевью. Из Туруханска много бумаг запрашивают. Писарь еле успевает.

– А у меня в Карасино изба маленькая. Там и живу, и служу вместе с писарем. На поездки беру в кортом оленей и езжу по стойбищам. Правда, в управе есть лодка, летом по станкам ходить. Да, ружьё казенное, – посетовал на сложности Фёдор Петрович Дураков.

Далее говорили о ценах, о самоволии купца Сотникова, разлагающего обе самоедские орды.

– Наше шкурьё берёт за бесценок. Считает, оно нам достаётся даром. А ещё диктует цены, что близко другого продавца нет. Были бы в тундре другие купцы, можно было поторговаться. А здесь, если Сотников не возьмёт пушнину, некому больше сбыть. Он и чувствует себя хозяином. Даже не хозяином, а маленьким царьком. Вся тундра под его дудку пляшет. Туруханская власть за ценами не следит, с торгашей не спрашивает. А в казённых хлебозапасных магазинах выбора товаров нет: мука, порох, свинец да соль. А он по стойбищам проехал, товары поменял на пушнину – и не клят и не мят. Как взять в оборот его – ума не приложу! – рассуждал Фёдор Петрович Дураков.

– Он-то клят! И мы с тобой клянём, и наши сородичи. Толку что? Он карманы набивает на нашей нищете. Отец его был человек, как человек. С этим не сговоришься. Не идёт ни на какие уступки. Не привечает он нашего брата-тундровика. Силища, как у медведя. Ручища, как лапа медвежья. Кулак с голову мою. – страшил Иван Никитич Хвостов. – Вся тундра страдает от его бесчинств. Люди стараются не попадаться на глаза. Если бы не нужда, обходили его обоз десятой дорогой. Боятся. Одного избил, второго споил, третьего обобрал с ног до головы. Жалуются шёпотом. Узнает – загнобит. У меня на озере, во хмелю, схватились за ружья два брата-охотника. Следопыты – от Бога! Перестрелялись. Один замёрз, опившись вином. А трое летом на рыбалке утонули. На пароходе бивни мамонта на вино сменяли. Не голод и болезни страшны, а вино. Сотников только за вино получает около трёх тысяч рублей дохода. Не исправится, напишем жалобы или донесения Туруханскому приставу от двух управ. Пусть приезжают и в Карасино, и в Хантайку. Посмотрят, как живут самоеды.