Это — с одной стороны. Но ведь есть еще и страх. Сохранить достоинство, зато потом оказаться лицом к лицу с одним из этих — причем так, что уже не уйти? И тут же какие-то малодушные мыслишки вроде: Васька — несгибаемый, Васька — Рахметов, не всем же такими быть. Значит, выступить? И опять сначала: нет, невозможно. Тупик. Порочный круг. Налево пойдешь, направо пойдешь…

До назначенного дня собрания они виделись дважды, оба раза — в Измайловском парке. Сидели на травке, на солнечной поляночке — было у них там такое любимое место. В промежутке между этими встречами рабфаковец Володя исчез с их горизонта. Катя пару раз видела его в университетских коридорах, он кивал в знак приветствия, но тут же отворачивался. Ника предполагала, что дело в ней — в явно наступившем между ними охлаждении — кстати, в это время уже и Андрей появился, — но у Кати возникли по этому поводу другие соображения. На первой прогулке он еще присутствовал, был мрачен, молчалив, в их судорожных попытках выработать дальнейшую тактику не участвовал. И только в самом конце вдруг бросил сквозь зубы:

— Выпрут из универа. Посадить — не посадят.

Это был его прощальный подарок, и, даже когда с ним все стало более или менее ясно, Катя не могла избавиться от извращенного чувства благодарности. В сущности, он обозначил для нее ту самую границу, которую она сама лихорадочно пыталась и не могла найти. Черт с ним, с универом, он того не стоит! А вот свобода стоит. Не в высоком смысле слова — той свободы не было и не будет, это уже ясно, а самая примитивная, физическая свобода, чтобы не в клетке… Под такой угрозой она бы, скорее всего, сломалась, а исключение… что ж, исключение можно и пережить.

Между двумя встречами прошел какой-то водораздел. В первый раз они пытались выработать общую тактику, во второй каждый говорил за себя. Дело было не в разногласиях. «Каждый умирает в одиночку» — вот что это было. Такой момент, когда надо решать самому и никто не поможет. Собственно, и в первый раз было то же самое, но тогда они этого еще как-то не поняли. А поняли только теперь, когда времени совсем не осталось и проклятое собрание подошло так близко, что стало реальностью.

Это тоже можно было увидеть, если постараться. Но только в виде картины под стеклом. Яркие краски, яркое солнце, пронзительно зеленая трава. И — живописная группа: несколько юношей и девушек в небрежных позах. Все прекрасно, но стекло треснуло, тоненькие ниточки разбегаются во все стороны, отделяя юношей и девушек друг от друга.

Вариантов у них было три. Прийти на собрание и ритуально оскверниться, проклясть Ваську в едином порыве со всем коллективом. Прийти на собрание и выступить в Васькину защиту. Прийти на собрание и промолчать, не выступить вовсе. Третий вариант мог показаться выходом, но это, конечно, была иллюзия. Не это от них требовалось. Был еще и четвертый вариант, «трифоновский» — не приходить вовсе. Но для этого нужен был серьезный предлог, суперсерьезный, иначе получалось что-то вроде бойкота собрания, то есть вариант, по сути дела, почти равносильный второму по губительности последствий.

Катя, которая, благодаря Володиному прогнозу, нашла в себе силы отмести вариант осквернения, колебалась между вторым вариантом и третьим. Конечно, хорошо было бы выступить в Васину защиту. Но тут возникала пара дополнительных соображений. Во-первых, было совершенно непонятно, что именно говорить в такой ситуации. Если мы не представляем, в чем состоит его вина, то что тут можно сказать? «Я знаю Васю почти три года, он очень хороший человек, и я не могу поверить, что он мог клеветать на наш прекраснейший в мире строй?» Так, что ли? То есть все-таки немножечко оскверниться? Не лучше ли просто промолчать? А второе соображение… это было и не соображение вовсе, а скорее предчувствие, что страх, залегший ледяной лужицей где-то на уровне солнечного сплетения, попросту не даст возможности высказаться. Да-да, страх, несмотря ни на какие Володины прогнозы. Животный, унизительный, непобедимый. Катя себя не переоценивала.

К варианту прийти и не выступить склонялся и Илья. Остальные никак не могли ни к чему склониться. Вот тут-то Лера и сказала свое: «Я человек не принципиальный. — И тут же: — И нечего на меня так смотреть! — Хотя никто на нее не смотрел, все, наоборот, глаза отводили. — Вася сам говорил: не геройствуйте, мне так будет спокойнее!»

— «Не геройствуйте!» — неожиданно зло передразнил Сашка. — Позаботился, сука! Индульгенцию, понимаешь ли, выдал. Ему ведь, в общем, плевать на нас было, правда?

— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Женя.

И Ника — эхом:

— Нет, ну так все-таки тоже нельзя…

— Нельзя? Почему нельзя? Очень даже можно. Люблю я это абстрактное благородство. Полякам-то этим, в общем, уже все равно. А нам — нет, нам не все равно, нам все это еще расхлебывать и расхлебывать. Почему меня насильно в герои тянут? Прав был Володька…

Женя вскочила на ноги.

— Он делал то, что считал нужным! Не мог не делать! Как вы не понимаете! По-вашему, надо было сидеть тихо и все скрывать? Гарик, скажи! Почему ты молчишь? Катя!

Гарик угрюмо пожал плечами. Катя не успела ответить, Лера тоже вскочила:

— А я, между прочим, никого ни в чем не упрекаю! Он не мог иначе, очень хорошо, а я не могу со всей этой шоблой сражаться! Я не упрекаю, но и вы меня не упрекайте! И нечего меня презирать!

— Да кто тебя презирает? Никто не презирает… — Женя слегка растерялась.

— Какое там… — пробормотала Ника. — Какое, на фиг, презрение, когда я сама пока не знаю, что буду делать.

— Неужели язык повернется — Ваську с дерьмом смешивать, самим мараться?! — Женька вдруг закрыла лицо руками.

Катя не могла придумать ничего, кроме одного:

— Не нужно никого агитировать. Пусть каждый решает за себя.

— Катерина, как обычно — над схваткой, — съязвил Сашка.

— Иди ты знаешь куда… — Катя ужасно разозлилась. — А ты как хочешь — единым фронтом, да? То-то славно у тебя получается! Женьку бы сагитировал для начала…

Илья хмыкнул и, кажется, собрался наконец что-то сказать, но тут вдруг вылез Андрей — и что-то такое про момент истины,