Князь вспыхнул в свою очередь.

— Mon cher, я прошу тебя и настаиваю, чтоб отныне никогдавпредь при мне не упоминать рядом с этой гнусной историей имя моей дочери.

Я приподнялся. Он был вне себя; подбородок его дрожал.

— Cette histoire infâme!..[19] Я ей не верил, я не хотелникогда верить, но… мне говорят: верь, верь, я…

Тут вдруг вошел лакей и возвестил визит; я опустился опятьна мой стул.

Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одногодвоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанницаего, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и самабыла с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше менятремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этоговремени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тожемельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычкевпоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит). Эта АннаАндреевна была с детства своего особенною фавориткой князя (знакомствоВерсилова с князем началось ужасно давно). Я был так смущен только чтопроисшедшим, что, при входе их, даже не встал, хотя князь встал им навстречу; апотом подумал, что уж стыдно вставать, и остался на месте. Главное, я был сбиттем, что князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще не знал:уходить мне или нет. Но старик мой уже все забыл совсем, по своему обыкновению,и весь приятно оживился при виде девиц. Он даже, с быстро переменившейсяфизиономией и как-то таинственно подмигивая, успел прошептать мне наскоро предсамым их входом:

— Вглядись в Олимпиаду, гляди пристальнее, пристальнее…потом расскажу…

Я глядел на нее довольно пристально и ничего особенного ненаходил: не так высокого роста девица, полная и с чрезвычайно румяными щеками.Лицо, впрочем, довольно приятное, из нравящихся материалистам. Может быть,выражение доброты, но со складкой. Особенной интеллекцией не могла блистать, нотолько в высшем смысле, потому что хитрость была видна по глазам. Лет не болеедевятнадцати. Одним словом, ничего замечательного. У нас в гимназии сказали бы:подушка. (Если я описываю в такой подробности, то единственно для того, чтопонадобится в будущем.)

Впрочем, и все, что описывал до сих пор, по-видимому с такойненужной подробностью, — все это ведет в будущее и там понадобится. В своемместе все отзовется; избежать не умел; а если скучно, то прошу не читать.

Совсем другая особа была дочь Версилова. Высокая, немногодаже худощавая; продолговатое и замечательно бледное лицо, но волосы черные,пышные; глаза темные, большие, взгляд глубокий; малые и алые губы, свежий рот.Первая женщина, которая мне не внушала омерзения походкой; впрочем, она былатонка и сухощава. Выражение лица не совсем доброе, но важное; двадцать двагода. Почти ни одной наружной черты сходства с Версиловым, а между тем,каким-то чудом, необыкновенное сходство с ним в выражении физиономии. Не знаю,хороша ли она собой; тут как на вкус. Обе были одеты очень скромно, так что нестоит описывать. Я ждал, что буду тотчас обижен каким-нибудь взглядомВерсиловой или жестом, и приготовился; обидел же меня ее брат в Москве, спервого же нашего столкновения в жизни. Она меня не могла знать в лицо, но,конечно, слышала, что я хожу к князю. Все, что предполагал или делал князь, вовсей этой куче его родных и «ожидающих» тотчас же возбуждало интерес и являлосьсобытием, — тем более его внезапное пристрастие ко мне. Мне положительно былоизвестно, что князь очень интересовался судьбой Анны Андреевны и искал ейжениха. Но для Версиловой было труднее найти жениха, чем тем, которые вышивалипо канве.

И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку иобменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновеннолюбопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне сулыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая,но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, яиспытал необыкновенно приятное ощущение.

— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий АндреевичДол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — ивдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности,брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел ивскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все отсамолюбия.

— Извините, князь, я — не Аркадий Андреевич, а АркадийМакарович, — резко отрезал я, совсем уж забыв, что нужно бы ответить дамампоклоном. Черт бы взял эту неблагопристойную минуту!

— Mais… tiens![20] — вскричал было князь, ударив себя пальцемпо лбу.

— Где вы учились? — раздался надо мной глупенький ипротяжный вопрос прямо подошедшей ко мне подушки.

— В Москве-с, в гимназии.

— А! Я слышала. Что, там хорошо учат?

— Очень хорошо.

Я все стоял, а говорил точно солдат на рапорте.

Вопросы этой девицы, бесспорно, были ненаходчивы, но, однакож, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение князя,который уж тем временем слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептываньеему на ухо Версиловой, — видимо, не обо мне. Но вопрос: зачем же эта девица,совсем мне незнакомая, выискалась заминать мою глупую выходку и все прочее?Вместе с тем невозможно было и представить себе, что она обращалась ко мнетолько так: тут было намерение. Смотрела она на меня слишком любопытно, точноей хотелось, чтоб и я ее тоже очень заметил как можно больше. Все это я ужепосле сообразил и — не ошибся.

— Как, разве сегодня? — вскричал вдруг князь, срываясь сместа.

— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь незнал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, онауже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: онапрямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!

Отворилась боковая дверь и — та женщина появилась!

Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему вкабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел вкабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если бя не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я быничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.

Я только помню из этих трех минут какую-то действительнопрекрасную женщину, которую князь целовал и крестил рукой и которая вдругбыстро стала глядеть — так-таки прямо только что вошла — на меня. Я яснорасслышал, как князь, очевидно показав на меня, пробормотал что-то, с маленькимкаким-то смехом, про нового секретаря и произнес мою фамилию. Она как-товздернула лицо, скверно на меня посмотрела и так нахально улыбнулась, что явдруг шагнул, подошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ниодного слова, кажется стуча зубами: