«Домашний альбом, в красном сафьяне, подержанный, срисунками акварелью и тушью, в футляре из резной слоновой кости, с серебрянымизастежками — цена два рубля!»

Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, водном месте, был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали;конкурентов не было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра,чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащейрукой: «дескать, все равно».

— Два рубля пять копеек, — сказал я, опять, кажется, стучазубами.

Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил,схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно,наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь вмире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, сзолотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину утолько что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмына горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки:

Я в путь далекий отправляюсь,

С Москвой надолго расстаюсь,

Надолго с милыми прощаюсь

И в Крым на почтовых несусь.

(Уцелели-таки в моей памяти!) Я решил, что «провалился»;если кому чего не надо, так именно этого.

«Ничего, — решил я, — первую карту непременно проигрывают;даже примета хорошая».

Мне решительно было весело.

— Ах, опоздал; у вас? Вы приобрели? — вдруг раздался подлеменя голос господина в синем пальто, видного собой и хорошо одетого. Онопоздал.

— Я опоздал. Ах, как жаль! За сколько?

— Два рубля пять копеек.

— Ах, как жаль! а вы бы не уступили?

— Выйдемте, — шепнул я ему, замирая.

Мы вышли на лестницу.

— Я уступлю вам за десять рублей, — сказал я, чувствуя холодв спине.

— Десять рублей! Помилуйте, что вы!

— Как хотите.

Он смотрел на меня во все глаза; я был одет хорошо, совсемне похож был на жида или перекупщика.

— Помилосердуйте, да ведь это — дрянной старый альбом, комуон нужен? Футляр в сущности ведь ничего не стоит, ведь вы же не продадитеникому?

— Вы же покупаете.

— Да ведь я по особому случаю, я только вчера узнал: ведьэтакий я только один и есть! Помилуйте, что вы!

— Я бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так кактут все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности.Не спущу ни копейки.

Я повернулся и пошел.

— Да возьмите четыре рубля, — нагнал он меня уже на дворе, —ну, пять.

Я молчал и шагал.

— Нате, берите! — Он вынул десять рублей, я отдал альбом.

— А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять, — а?

— Почему нечестно? Рынок!

— Какой тут рынок? (Он сердился.)

— Где спрос, там и рынок; не спроси вы, — за сорок копеек непродал бы.

Я хоть не заливался хохотом и был серьезен, но хохоталвнутри, — хохотал не то что от восторга, а сам не знаю отчего, немногозадыхался.

— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, нодружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник,парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнулголовой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньшевсех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать комуследует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, —вот как люди делают!

— Так вы Ротшильд, что ли? — крикнул он мне с негодованием,как дураку.

Я быстро вышел из дому. Один шаг — и семь рублей девяностопять копеек нажил! Шаг был бессмысленный, детская игра, я согласен, но онвсе-таки совпадал с моею мыслью и не мог не взволновать меня чрезвычайноглубоко… Впрочем, нечего чувства описывать. Десятирублевая была в жилетномкармане, я просунул два пальца пощупать — и так и шел не вынимая руки. Отойдяшагов сто по улице, я вынул ее посмотреть, посмотрел и хотел поцеловать. Уподъезда дома вдруг прогремела карета; швейцар отворил двери, и из дому вышла садитьсяв карету дама, пышная, молодая, красивая, богатая, в шелку и бархате, сдвухаршинным хвостом. Вдруг хорошенький маленький портфельчик выскочил у ней изруки и упал на землю; она села; лакей нагнулся поднять вещицу, но я быстроподскочил, поднял и вручил даме, приподняв шляпу. (Шляпа — цилиндр, я был одет,как молодой человек, недурно.) Дама сдержанно, но с приятнейшей улыбкойпроговорила мне: «Merci, мсье». Карета загремела. Я поцеловал десятирублевую.

Мне в этот же день надо было видеть Ефима Зверева, одного изпрежних товарищей по гимназии, бросившего гимназию и поступившего в Петербургев одно специальное высшее училище. Сам он не стоит описания, и, собственно, вдружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разнымобстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить мне адресодного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что тот вернется изВильно. Зверев ждал его именно сегодня или завтра, о чем третьего дня дал мнезнать. Идти надо было на Петербургскую сторону, но усталости я не чувствовал.

Зверева (ему тоже было лет девятнадцать) я застал на дворедома его тетки, у которой он временно проживал. Он только что пообедал и ходилпо двору на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера иостановился на прежней квартире, тут же на Петербургской, и что он сам желаеткак можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.

— Куда-то едет опять, — прибавил Ефим.

Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для менябыло капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему наквартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверевобъявил, что час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.

— Да пойдем к Дергачеву, что ты все отнекиваешься; трусишь?

Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда гдеже мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то чтоЕфим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил спрескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а еслия боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двухшагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать вАмерику?