— С тех пор я… мне теперь свои дела… Я иду.

И я повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова, дажекнязь; все только глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он«просто струсил».

Да нужды нет!

Именно нужды не было: высшее соображение поглощало всемелочи, и одно могущественное чувство удовлетворяло меня за всё. Я вышел вкаком-то восхищении. Ступив на улицу, я готов был запеть. Как нарочно, былопрелестное утро, солнце, прохожие, шум, движение, радость, толпа. Что, неужелине обидела меня эта женщина? От кого бы перенес я такой взгляд и такуюнахальную улыбку без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, — это всеравно, — с моей стороны? Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорейоскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», аона была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всюсудьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредствомодного документа; подозревала по крайней мере это. Тут была дуэль на смерть. Ивот — оскорблен я не был! Оскорбление было, но я его не почувствовал! Куда! ядаже был рад; приехав ненавидеть, я даже чувствовал, что начинаю любить ее. «Яне знаю, может ли паук ненавидеть ту муху, которую наметил и ловит? Миленькаямушка! Мне кажется, жертву любят; по крайней мере можно любить. Я же вот люблюмоего врага: мне, например, ужасно нравится, что она так прекрасна. Мне ужаснонравится, сударыня, что вы так надменны и величественны: были бы вы посмирнее,не было бы такого удовольствия. Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы выв самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, нерассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его. Как обаятельна этамысль! Нет, тайное сознание могущества нестерпимо приятнее явного господства.Если б я был стомиллионный богач, я бы, кажется, находил удовольствие именноходить в самом стареньком платье и чтоб меня принимали за человека самогомизерного, чуть не просящего на бедность, толкали и презирали меня: с меня былобы довольно одного сознания».

Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многоеиз того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном,вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь просебя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то бог!

Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмернобольше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная,пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мнесказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те тольколгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!

В это девятнадцатое число я сделал еще один «шаг».

В первый раз с приезда у меня очутились в кармане деньги,потому что накопленные в два года мои шестьдесят рублей я отдал матери, о чем иупомянул выше; но уже несколько дней назад я положил, в день полученияжалованья, сделать «пробу», о которой давно мечтал. Еще вчера я вырезал изгазеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировомсъезде» и проч., и проч. о том, что «девятнадцатого сего сентября, в двенадцатьчасов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д., в доме №такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись,оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в день продажи» и т. д., и т.д.

Был второй час в начале. Я поспешил по адресу пешком. Вотуже третий год как я не беру извозчиков — такое дал слово (иначе не скопил бышестидесяти рублей). Я никогда не ходил на аукционы, я еще не позволял себеэтого; и хоть теперешний «шаг» мой был только примерный, но и к этому шагу яположил прибегнуть лишь тогда, когда кончу с гимназией, когда порву со всеми,когда забьюсь в скорлупу и стану совершенно свободен. Правда, я далеко был не в«скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь ввиде пробы — так только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж неприходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно. Длявсех это был только маленький, глупенький аукцион, а для меня — то первоебревно того корабля, на котором Колумб поехал открывать Америку. Вот моитогдашние чувства.

Прибыв на место, я прошел в углубление двора обозначенного вобъявлении дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт. Квартира состояла изприхожей и четырех небольших, невысоких комнат. В первой комнате из прихожейстояла толпа, человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, адругие, по виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные отЛебрехт; были и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человекиз одетых «чисто». Даже физиономии иных из этих господ врезались в моей памяти.В комнате направо, в открытых дверях, как раз между дверцами, вдвинут был стол,так что в ту комнату войти было нельзя: там лежали описанные и продаваемыевещи. Налево была другая комната, но двери в нее были притворены, хотя иотпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно было, кто-товыглядывал — должно быть, из многочисленного семейства госпожи Лебрехт,которой, естественно, в это время было очень стыдно. За столом между дверями,лицом к публике, сидел на стуле господин судебный пристав, при знаке, ипроизводил распродажу вещей. Я застал уже дело почти в половине; как вошел —протеснился к самому столу. Продавались бронзовые подсвечники. Я стал глядеть.

Я глядел и тотчас же стал думать: что же я могу тут купить?И куда сейчас дену бронзовые подсвечники, и будет ли достигнута цель, и так лидело делается, и удастся ли мой расчет? И не детский ли был мой расчет? Все этоя думал и ждал. Ощущение было вроде как перед игорным столом в тот момент,когда вы еще не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить:«захочу поставлю, захочу уйду — моя воля». Сердце тут еще не бьется, но как-тослегка замирает и вздрагивает — ощущение не без приятности. Но нерешимостьбыстро начинает тяготить вас, и вы как-то слепнете: протягиваете руку, беретекарту, но машинально, почти против воли, как будто вашу руку направляет другой;наконец вы решились и ставите — тут уж ощущение совсем иное, огромное. Я не проаукцион пишу, я только про себя пишу: у кого же другого может биться сердце нааукционе?

Были, что горячились, были, что молчали и выжидали, были,что купили и раскаивались. Я даже совсем не сожалел одного господина, которыйошибкою, не расслышав, купил мельхиоровый молочник вместо серебряного, вместодвух рублей за пять; даже очень мне весело стало. Пристав варьировал вещи:после подсвечников явились серьги, после серег шитая сафьянная подушка, за неюшкатулка, — должно быть, для разнообразия или соображаясь с требованиямиторгующихся. Я не выстоял и десяти минут, подвинулся было к подушке, потом кшкатулке. но в решительную минуту каждый раз осекался: предметы эти казалисьмне совсем невозможными. Наконец в руках пристава очутился альбом.