— Может, и подожду еще, — ответил он с легким смехом.

Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень белволосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, аростом даже выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего.Говорить с ним было не о чем.

— Да что ж там? неужто всегда толпа? — справился я дляосновательности.

— Да чего ты все трусишь? — опять засмеялся он.

— Убирайся к черту, — рассердился я.

— Вовсе не толпа. Приходят только знакомые, и уж все свои, будьпокоен.

— Да черт ли мне за дело, свои или не свои! Я вот разве тамсвой? Почему они во мне могут быть уверены?

— Я тебя привел, и довольно. О тебе даже слышали. Крафт тожеможет о тебе заявить.

— Слушай, будет там Васин?

— Не знаю.

— Если будет, как только войдем, толкни меня и укажи Васина;только что войдем, слышишь?

Об Васине я уже довольно слышал и давно интересовался.

Дергачев жил в маленьком флигеле, на дворе деревянного домаодной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего было чистых три комнаты. Вовсех четырех окнах были спущены шторы. Это был техник и имел в Петербургезанятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место вгубернии и что он уже отправляется.

Только что мы вошли в крошечную прихожую, как послышалисьголоса; кажется, горячо спорили и кто-то кричал: «Quae medicamenta non sanant —ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat!»[21]

Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я непривык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был наты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но неэто смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры иговорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничегозаключить; главное — не спорить.

В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а сдамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У женыбыла сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната быламеблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене виселлитографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но сгоревшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.

— Садитесь, здесь все свои.

— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольномиловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившисьмне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила,а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — однаочень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, адругая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но вразговор не вступали.

Что же касается до мужчин, то все были на ногах, а сиделитолько, кроме меня, Крафт и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому что я иКрафта видел теперь в первый раз в жизни. Я встал с места и подошел с нимпознакомиться. Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, ночто-то как бы уж слишком незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинствотак и выставлялось во всем. Двадцати шести лет, довольно сухощав, росту вышесреднего, белокур, лицо серьезное, но мягкое; что-то во всем нем было такоетихое. А между тем спросите, — я бы не променял моего, может быть, даже оченьпошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным. Что-тобыло такое в его лице, чего бы я не захотел в свое, что-то такое слишком ужспокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомойгордости. Впрочем, так буквально судить я тогда, вероятно, не мог; это мнетеперь кажется, что я тогда так судил, то есть уже после события.

— Очень рад, что вы пришли, — сказал Крафт. — У меня естьодно письмо, до вас относящееся. Мы здесь посидим, а потом пойдем ко мне.

Дергачев был среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет сбольшой бородой; во взгляде его видна была сметливость и во всем сдержанность,некоторая беспрерывная осторожность; хоть он больше молчал, но очевидноуправлял разговором. Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал онем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицоочень открытое, но в то же время в нем что-то было как бы излишне твердое;предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнеедергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может быть, я теперьвсе преувеличиваю. Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этоймолодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего,лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моихлет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.Он и оказался потом из крестьян.

— Нет, это не так надо ставить, — начал, очевидновозобновляя давешний спор, учитель с черными бакенами, горячившийся большевсех, — про математические доказательства я ничего не говорю, но это идея,которой я готов верить и без математических доказательств…

— Подожди, Тихомиров, — громко перебил Дергачев, — вошедшиене понимают. Это, видите ли, — вдруг обратился он ко мне одному (и признаюсь,если он имел намерение обэкзаменовать во мне новичка или заставить меняговорить, то прием был очень ловкий с его стороны; я тотчас это почувствовал иприготовился), — это, видите ли, вот господин Крафт, довольно уже нам всемизвестный и характером и солидностью убеждений. Он, вследствие весьмаобыкновенного факта, пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всехудивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный…

— Третьестепенный, — крикнул кто-то.

— …второстепенный, которому предназначено послужить лишьматериалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельнойроли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своеговывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельностьвсякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, увсех должны опуститься руки и…

— Позволь, Дергачев, это не так надо ставить, — опятьподхватил с нетерпением Тихомиров (Дергачев тотчас же уступил). — Ввиду того,что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии,которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею(которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог исерьезности Крафта, это дело представляется в виде феномена. Из всего выходитвопрос, который Крафт понимать не может, и вот этим и надо заняться, то есть непониманиемКрафта, потому что это феномен. Надо разрешить, принадлежит ли этот феноменклинике, как единичный случай, или есть свойство, которое может нормальноповторяться в других; это интересно в видах уже общего дела. Про Россию яКрафту поверю и даже скажу, что, пожалуй, и рад; если б эта идея была всемиусвоена, то развязала бы руки и освободила многих от патриотическогопредрассудка…