сказ, сказание. Устная культура, каковой и была культура народная, особое значение придавала именно соотношению двух действий: сказать – (раз)решить – при исконном значении слова разрешить «развязать, открыть», т.е. опять-таки «истолковать». Сказал одновременно значит и «сделал», «исполнил». Искусственное отсечение одного от другого грозит неисчислимыми бедами. На каждом уровне социальной иерархии имеются свои пределы как для права, так и для долга, каждый может и должен сказать свое слово, и тем самым решить дело.

Знание в системе таких соответствий никак не отождествляется с говорением, хотя незнающий – молчит, а единственным средством передать знание остается речь. Важна не информация, а открытие нового, то самое откровение, которое всегда соотносилось скорее со смыслом глагола ведать, чем глагола знать. Знание не в слове, а в действии, в его повторении, т.е. это, скорее, даже не знание, а техническое умение, мастерство (в этом смысле интересно развитие значений в слове худогъ – художник): тот замысел, который исполняется руками – в деянии. Поскольку слово и дело разведены как знание и ведение, дифференцируются также коммуникативный и когнитивный аспекты слова. Это важное отличие восточнославянского менталитета от западноевропейского обусловило и особенности в воспитании и образовании молодого поколения.

«Классические недостатки западноевропейского, преимущественно диалектического образования усилились у нас до того, что, за небольшими изъятиями, относящимися преимущественно к специализированному образованию, особенно высшему, у нас знание отождествляют с говорением или изложением. Хорошо говорящий, особенно же бойко пишущий – почитается и знающим то, о чем идет речь. По существу это значит <…> что всё наше образование направлено преимущественно в сторону индивидуалистическую, подобно древнему или средневековому (? – В.К.) и на деле вовсе чуждо задачам жизненным и общегосударственным. Разговор и слова нужны, но они только начало, вся суть жизни – в делах, в умении перехода от слова к делу, в их согласовании» (Менделеев 1904: 247).

Предпочтение слова делу создает иллюзию как бы отсутствия всяких оригинальных идей, пережевывания известного, повторения задов, что и действительно было свойственно средневековой учености – в условиях, когда каждый

«новый пример, поясняющий старую истину, кажется открытием» (Л.П. Карсавин).

Вряд ли стоит настаивать на сохранении этой черты в русской ментальности, поскольку активное развитие отечественной науки изменило ситуацию, по крайней мере в отношении многих творческих личностей.

Тем не менее остатки старых представлений о взаимоотношении слова и дела остались в нашем сознании, и это отличает русского человека, например, от западного; как заметил А.И. Герцен в своих мемуарах,

«русские говорят громко там, где другие говорят тихо, и совсем не говорят там, где другие говорят громко».

5. Наука и вера

С этим связано и традиционно относящееся к русской ментальности легковерие, точнее, вера в авторитет, а не в отвлеченную «науку», т.е. не во внешний навык, поскольку наука искусственна, она создана, а не сотворена. Верить можно только конкретному представителю данной науки (отсюда столь трогательная вера в академиков, которые всё придумают, исправят и даже сделают). В этом смысле показательна книга Н.А. Бердяева «Смысл творчества».

Недоверие к науке определяется уравниванием ее с ветхозаветным законом, тогда как высокая благодать знания определяется здесь мистически.

«Неученые люди самые гениальные»

– этот афоризм Н.Ф. Федорова в полной мере отражает старое представление об угодном Богу мудреце. Любопытно это соединение крайностей, скептицизм и мистицизм идут рука об руку, по-разному проявляясь в зависимости от ситуации действия. Границы веры также важно установить.

«Вера есть обличение вещей невидимых»,

– говорит Н.А. Бердяев.

«Только у ученых вера отдаляется от дела, становится представлением»,

– добавляет Н.Ф. Федоров, и т.д. Особенно характерно последнее добавление, утверждающее качественный переход «веры» в новую сущность – в представление-понятие (которому ученые доверяют столь же слепо, как и верующий Богу).

Собственно говоря, сила русской ментальности в том, что русский человек ни в ком не видит авторитета, поскольку в качестве абсолютного авторитета для него выступает Бог. Бог предстает как иррациональная связь людей – высшая сила единения и цель движения:

«Если нет Бога как Истины и Смысла, нет высшей Правды, всё делается плоским, нет к чему и к кому подниматься» (Бердяев 1952: 32).

Отсюда самовольство и кажущаяся буйность русского человека, его свободолюбие и видимая среднесть состояния, в том числе и интеллектуального. Гениальность представляется такой же блажью, как и дурость, – крайности сходятся. Бог – средостение между каждым отдельным человеком и всеми остальными людьми (особенно хорошо показал это на своей классификации добродетелей В.С. Соловьев (1988: 1)). Русский в силу необходимости подчиняется – власти, силе, судьбе, но авторитета для него нет. Величайшее заблуждение полагать, будто можно его в чем-то убедить, что-то ему доказать: при покушении на свою личную «волю» он упрям, поскольку не пропущенное через собственную его совесть знание признается навязанным, а потому и чуждым и решительно отвергается. Прежде чем стать его знанием, оно должно быть co-знанием. В этом также кроется разгадка многих трагедий:

«Погибну, а не подчинюсь!».

6. Образ и понятие

Конкретное и образное предпочитается отвлеченно умственному, рационалистическому. Именно потому, что оно образное, в нем нет единичности. Толкование конкретного как материально единичного вытекает из номиналистического взгляда эмпирика и полностью соответствует современному уровню научного эмпиризма. Ментальность русского не есть ratio, но это и не сенсуализм, хотя старые русские историки и пытались уверить в склонности русского человека к чувственному восприятию мира («всё хочет пощупать», – замечал А.П. Щапов (1908: III, 98)). Никакого восхождения от конкретного к абстрактному и наоборот такая форма познания не предполагает, поскольку для нее абстрактное и без того воплощено в конкретном и, в единосущности с ним, присутствует в конкретном, которое само по себе есть всего лишь знак отвлеченного и всеобщего.

«Односторонняя рассудочность западной линии развития развила в себе не общественный дух, но дух личной отделенности, связываемой узами частных интересов и партий <…> забывавши о жизни целого государства»,

что невозможно для русских, у которых преобладает «стремление любви, а не выгоды» (Киреевский 1911: II, 123). Отмечается принципиальная установка на идею, которая своею силой соединяет все возможные проявления бытия – а эта идея предстает не в виде понятия, но как образ, в котором всё существует «в совершенно внутреннем свободном соединении, или синтезе» (Соловьев 1988: II, 174).

7. Синтез

Модель синтеза, в противоположность аналитической процедуре выявления признаков, элементов, частей и т.д.