– от общего к частному есть основная модель конструирования мира. В познании релевантными признаются главным образом «сходства и подобия», т.е. те элементы структуры целого, которые соединяют нечто в целостность, а не разрывают на части живое тело предмета. Дифференциальные, различительные признаки несущественны, поскольку они привнесены извне, сознанием, они не составляют природы самого предмета. Так можно было бы сформулировать этот нравственный запрет на разъятие живого. Но одновременно используется антитеза как способ мышления образами.

«Мир постижим лишь мифологически»,

– заметил Н.А. Бердяев, в соответствии с языковой интуицией. А.А. Потебня любил повторять в своих лекциях мысль о том, что язык синтетического строя, каким является любой славянский, не может изучаться аналитически, равно как и с помощью такого языка опасно классифицировать объекты без риска впасть в типичную ошибку «умножения объектов» на пустом месте. «Всеобщий синтез» Н.Ф. Федорова зиждется на том же основании, но в принципе это утверждали все русские мыслители, исходя из интуиций слова:

«Только живой душой понимаются живые истины»,

– говорит А.И. Герцен, возражая против аналитического «трупоразъятья» позитивистов.

Образность символа, данного как словесная синкрета, предопределяет предпочтения в типах мышления.

«Формальная сторона везде преобладает над сущностью мысли»,

– говорил П.Л. Лавров, – если логическая форма преобладает; такова мысль Запада. Вариантность форм не покрывает сложности и разнообразия содержания, и формы бесконечно множатся, не попадая в светлое поле сознания. Ср. с этим мысль Н.А. Бердяева о том, что

«русские совсем почти не знают радости формы»,

что

«гений формы – не русский гений» (Бердяев 1918: 63),

а формализм как течение мысли и оправдание идеи в принципе неприемлем для русского сознания. Роль символа в современном познании исполняет термин, но в отличие от символа он однозначен, а поэтому и безóбразен, представляет мир аналитически, в системе, которая конструируется логически, и тем самым еще дальше отводит разум от реальности, коей признается не явление, а сущность.

8. Материя и развитие

Диалектика развития важнее идеи о материальности мира: материальность вообще двузначна, как и всё в этом представлении, – это не обязательно материя или только материал природы. Диалектика снимает противоположность между анализом и синтезом, будучи как бы третьим способом познания (Соловьев 1988: II, 263) и тем самым в полной мере отражая установку на действие, на дело, на деятельность, на действительность. Диалектическое восприятие жизни выступает в нескольких ипостасях, но главное в том, что признается: весь мир – состязание, борьба, спор, всё находится в движении, в действии, но при этом всё изменяется в частностях, присутствует в вариантах (в границах своей формы), но остается неизменным и незыблемым по существу. Кстати, в этой особенности русской ментальности можно найти объяснение устойчивой вере в «доброго царя»: царь всего лишь инвариант в представлении власти, а власть навсегда пребудет, изменение ипостасей власти в сущности ее ничего не меняет, ибо сама по себе идея-сущность вечна. Стихия диалектики связана и с самостоятельным вопросом об иерархии сил, в том числе и мистических, о которых говорит или пишет и современный философ (напр., Бердяев или Карсавин), и Ареопагитики в средневековой славянской версии. Русское христианство, устраняя всякие следы демонологии, тем самым постепенно расчищало путь науке, слой за слоем снимая различные наслоения мистической иерархии, создавая всё более отвлеченные по смыслу гиперонимы – термины научного содержания, приучая мысль к согласованным и ясным синтаксическим структурам.

Таковы основные результаты длительного развития русского сознания – в том виде, как оно отложилось в значениях русских слов, в смысле русских текстов и в содержательных образах русских философов.

III. СТАНОВЛЕНИЕ РУССКОГО СОЗНАНИЯ

Знание есть наука; познание есть знание о знании; оно рассматривает орудия знания – методы <…> Знание о знании коренится в самосознании – в рассуждающем сознании. И потому: познание есть только самосознание.

Андрей Белый

1. Древнерусская философия

Древнерусскую философию описывают не в виде адекватного бытию co-бытия, но как факт, т.е. исходят из современного представления о философии как знании: как общемировоззренческую науку с уклоном в богословие или даже в искусствознание. Между тем древнерусская философия есть в прямом смысле любомудрие, иначе – всеохватывающая мудрость, которая своим предметом имеет идею в отношении к вещи, но ищет эту связь в слове. Следовательно, источником философствования являлся язык (тексты), а элементы философии можно обрести в любой сфере жизнедеятельности Древней Руси. Только в этом смысле можно говорить о общемировоззренческом характере любомудрия.

Вот почему ценны все исследования по древнерусской философии, в каком бы ключе они ни создавались. Вызывают интерес различные подходы к освоению культурного наследия – и с точки зрения наложения христианского вероучения на славянскую языческую мифологию (А.Ф. Замалеев), синтеза различных видов познания (Μ.Н. Громов), духовно-культурного освоения «внешней мудрости» классического мира (Л.В. Поляков), присвоения мира через формы искусства – образом и подобием (образом и символом); ср. исследования Д.С. Лихачева, В.Н. Топорова, В.В. Бычкова и др.

Рассмотрим основные результаты нашего исследования «Философия русского слова» (Колесов 2002).

2. Слово и символ

Исследование древнерусского «слова» подвело к неожиданному выводу. Символ есть не только и не просто знак, но – в другом содержательном смысле – также и высшая содержательная форма этого знака. Символ есть символ, A=A. Триипостасность символа, всё равно, в понимании древнерусских книжников или Чарльза Пирса, – это последовательно развивавшееся представление о символе как основном компоненте культурной парадигмы.

Рассматривая символ как содержательную форму слова, мы одновременно замечаем, как изменялось представление о символе-знаке. В средневековой христианской культуре такой символ, знаменующий сущность сущего, – это вещь; в Новое время в качестве символа-знака выступает само слово как форма (германская феноменология), как структура (французский концептуализм), как «контейнер» (американский прагматизм) или просто как смысл (русский неореализм). Постмодернизм, постструктурализм, вообще все, что post idem, после этого в качестве символа избирают уже не вещь, ставшую объектом моделирования, и не знак, возросший до слова, но идею во всех ее воплощениях: идею как образ, как понятие, как символ. Это, конечно, не значит, что в борьбе реализма, исходящего из слова, и номинализма, исходящего из вещи, победил концептуализм, исходящий из идеи (из мысли). Это значит, что в гармонии компонентов смыслового триединства все точки зрения одинаково существенны, поскольку лишь совместно они создают адекватный действительности мир концепта, различными мнениями восполняя объект изучения до его цельности. Содержательные формы концепта, явленные в слове, суть аналитически