- Не говори, - сказал я, - ситуация была почти такая же, как при вынужденном расстреле мной Лоренца. Но все надо вытерпеть, как говорит доктор, во имя нашей идеи.

- И все-таки я тебе завидую, - сказал вдруг Гущин. - Видишь обнаженное тело красавицы. Пороть ее - в этом есть нечто оболь­стительное, - и он как-то странно, болезненно засмеялся.

- Пусть извращенное, но обольстительное.

- Не понимаю тебя, - сказал я сухо, - садистские болезненно­сти меня никогда не интересовали. Я сторонник здоровья во всем, тем более - в интимном.

- Ты наивен, как все моралисты, - ответил Гущин, - или опять фальшивишь.

- Напрасно ты меня ревнуешь, - сказал я, - тем более к несча­стной женщине, которая теперь занимается грязной работой в обозе у Чернова.

- У Чернова? - засмеялся Гущин.

- Держу пари, что Голубева сойдется в обозе с этим женским обольстителем, красавцем Черно­вым.

- Это не моя проблема, - сказал я и, холодно кивнув, пошел прочь.

Наша дружба с Гущиным явно расстраивалась из-за женщины, к которой, как мне кажется, он меня несправедливо ревнует.

19. Сцена

Резиденция Семенова находилась в лучшей читинской гости­нице “Селект”. Когда мы приехали, там гремел очередной банкет, пел цыганский хор, солировала красивая женщина, очень гибкая и стройная. Увидев нас, она довольно непочтительно крикнула Семе­нову:

- Атаман, твой барон приехал, - и засмеялась.

Семенов, сильно выпивший, поднялся навстречу Унгерну. Ата­ман был человек среднего роста, с красивыми ногами, с широкой грудью и, несмотря на молодость, с рано полысевшей головой. Лицо у него было скуластое, русско-бурятского типа. Шитый золотом ге­неральский мундир расстегнут. На плечах желтые погоны с черной тибетской свастикой.

Трижды по-русски поцеловавшись с Унгерном, Семенов сказал:

- Садись, барон, праздновать с нами.

- Что праздновать? - сдержанно спросил барон.

- Взятие Читы.

- Не затянулся ли праздник? - спросил барон. - Чита взята уже больше года назад, кроме того, я не пью.

- Барон, не гордись, повеселись с нами, - засмеялась темново­лосая женщина и сильным низким, почти мужским голосом запела цыганский романс. Офицеры бешено аплодировали ей.

- Не сердись, - тоже аплодируя, говорил Семенов.

- Нужно дать волю чувствам. Не правда ли, Маша хороша? Такие глаза, та­кие зубы.

- Я устал с дороги, - сказал Унгерн, - нельзя ли передохнуть перед завтрашним серьезным разговором?

- Отдыхай, - сказал Семенов, - а мы еще попируем.

20. Сцена

Нам отвели большой сдвоенный номер гостиницы. Барон был мрачен.

- Было время, - сказал он, - в молодости я сам напивался до белой горячки, теперь намерен соблюдать трезвость. Водка удруча­ет мышление, если уж тешить себя, так наркотиками. По крайней мере, наркотики возбуждают воображение. Вы, есаул, употребляе­те наркотики?

- Нет, ваше превосходительство.

- А водку?

- Иногда и в меру.

- Напрасно, лучше наркотики, чем водка. Мы, молодые офи­церы в Забайкалье, употребляли наркотики, причем гораздо силь­нее, чем заурядный кокаин. Неподалеку от границы Китая достать их нетрудно. Намереваясь организовать для борьбы с революцией орден военных буддистов, я допускаю употребление его членами га­шиша и опиума. Однако кутежи Семенова совсем иное. Эта шансоньетка, петербургская цыганка Машка, в качестве любовницы атамана Семенова серьезно влияет на политику атаманской Читы. Вы знаете Машку, есаул?

- Знаю как атаманшу Машку, под этим именем она известна всему Дальнему Востоку.

- Фамилию ее никто не знает, возможно, и Семенов не знает ее настоящую фамилию. Не то бывшая цыганка, не то бывшая шансоньетка. Эта женщина пользуется большим влиянием на Семено­ва. Ее боятся, перед ней заискивают. Я слышал, что Машка всеми силами пытается привлечь к себе симпатию офицеров и даже платит за них карточные долги. Но меня она числит в своих врагах. И я ее не жалую. Не случайно свою белую кобылу, подаренную мне Семе­ новым, я назвал Машка, - он засмеялся.

- Впрочем, эта тезка ата­манской любовницы служит мне верой и правдой. А атаманскую пассию можно сравнить с евнухами, которые обладают такой же вла­стью при дворе турецкого султана. Или с Распутиным в юбке, кото­рый тоже дурно влиял на государя и государыню.

- Вы находите, барон, что главная причина не в Семенове, а в дурном влиянии?

- Безусловно. Семенов - добрый, простой, отзывчивый чело­век, без всякой мании величия. Я ношу на погонах буквы АС - ата­ман Семенов - и горжусь этим. Семенов сам хорош, но семеновщина невыносима. Атмосфера, царящая в Чите, меня давно раздража­ет. Я считаю, что все катится по наклонной плоскости. Впрочем, и Семенов не ощущает идеи. Я объединяю в этом слове понятие иде­ализма и идейности. Он не чувствует мистический смысл символа. Носит на погонах тибетскую свастику, этот священный для будди­ста символ вечного круговорота жизни, а ведет себя как масон, соз­дал у себя в армии жидовские части. Племянница его замужем за еврейским коммерсантом. Это говорит о том, что он не знает и не понимает Монголии и буддизма.

- Но, ваше превосходительство, - сказал я, - изданная в Хар­бине автобиография атамана отмечает его глубокое изучение буд­дизма.

- Может, он и изучал, но не понимает, - сказал барон.

- Лю­бовь к монголам предопределяет для меня ненависть к евреям. Пер­вые несут в себе божественное начало, вторые - дьявольское. Одни воплощают в себе добродетели прошлого, другие - все пороки на­стоящего. Монголы, как и я сам, прирожденные мистики. Евреи - сугубые реалисты. В этом качестве они олицетворяют для меня все, что мне ненавистно в цивилизации XX века, все, что так ярко выражено в наших либералах, которым доверена судьба России. Врангель, Колчак… Вам приходилось встречаться с Колчаком?

- Нет, - ответил я, - но я видел его во время молитвы в казачь­ем соборе в Омске. На лице его видна печать обреченности.

- Если бы эти вожди обрекали на гибель только себя, - сказал барон.

- Они обрекают на гибель монархию, Россию, белую идею. В нынешнее ужасное время спасти Россию может только диктатор, но легенда о железной воле Колчака разрушилась. Люди, которые хотят видеть в нем диктатора, должны разочароваться.

-