Мне ужасно хотелось узнать побольше об этой самой цепи, но я не посмел задавать нескромные вопросы, о чем сегодня очень сожалею, а тогда ограничился тем, что полюбопытствовал:

— Я уже дважды или трижды слышал в разговорах имя Вотрен.

Мадлен с радостью подхватила тему:

— Он наш ближайший сосед. У него большая ферма, приносящая хороший доход, но этих денег, увы, недостаточно, чтобы поддерживать на плаву такую дорогую собственность, как «Ла Дигьер». Вотрен никогда не был женат — к превеликому сожалению многих окрестных девиц. Он и сегодня мог бы завоевать любую избранницу, но всегда любил только Альбертину.

— Подлинная страсть?

— О да! Вы его обязательно увидите: с виду никогда и не подумаешь, что «Страдания юного Вертера» могут иметь к нему какое-либо отношение, Вотрен — мужчина солидный, твердо стоящий на земле, а не витающий в облаках, при всем при том вот уже сорок лет он преданно любит женщину, которая никогда не подавала ему ни малейшей надежды.

— Он несчастлив?

— Наверное, но он ни с кем не говорит о своих чувствах. Вотрен всегда здесь, если в нем возникает нужда, а в таком поместье, как «Ла Дигьер», без мужских рук не обойтись, какими бы энергичными и сильными ни были его хозяйки.

Мысль о том, что можно всю жизнь любить женщину, которая не отвечает тебе взаимностью, погрузила меня в задумчивость.

На следующее утро Альбертина позвонила к Друо и побеседовала с экспертом. Тот проявил скептицизм.

— Серюрье-Бови? И где на них можно посмотреть?

— У меня дома, мсье. Полагаю, вы храните копии балансовых книг и отчетов?

— О… Само собой разумеется.

— Так найдите в документах за восемьсот девяносто шестой год имя Октава ла Дигьера. Он в то время жил в Париже.

Ее напор и уверенность впечатлили собеседника. Он затих — видимо, углубился в поиски, — а через несколько минут произнес:

— Вы правы. Как же мы это упустили?

— Не огорчайтесь, рассеянность свойственна даже специалистам, — с притворным участием утешила его Альбертина.

После чего назвала свою цену.

— Вы бредите!

— Я, часом, не ошиблась номером? Это галерея Друо?

— Но…

— Приезжайте взглянуть: оба предмета — из числа лучших творений мастера. В разных странах есть люди, гоняющиеся за Серюрье-Бови, так сообщите о находке. Полагаю, вы не меньше меня заинтересованы в высокой стартовой цене.

Спорить он не стал. Легко вообразить эмоции парижанина при виде брезента на крыше, цементных заплаток на мощенном веером дворе и выцветших обоев на стенах большой и совершенно пустой гостиной! Но госпожа ла Дигьер предъявила ему счета, подтвердившие подлинность принадлежавших ей вещей.

— Невероятно! — раз десять повторил агент галереи Друо.

Вот так секретер и книжный шкаф помогли совершить поездку в Виши.

Получив через несколько месяцев чек, Альбертина подумала: «Ставки сделаны, остается сыграть игру — и будь что будет».

Я не заметил, как пролетело время. Мадлен покончила с глажкой.

— Мне редко попадались такие замечательные слушатели, — со смехом сказала она, — но я устала, да и спать давно пора.

— Все дело в том, что вы — изумительная рассказчица.

Я не преувеличивал.

Мадлен не употребила ни одного вульгарного современного словечка или выражения, так что слушать ее было одно удовольствие.

— Хочу заметить, что у всех обитательниц Ла Дигьера дивная речь.

— Вы правы, Альбертина весьма строга в вопросах языка и в том же духе воспитала дочерей. А поскольку мы некоторым образом проходили школьный курс вместе…

— О чем вы, Мадлен?

— Я уже говорила, что мне было тринадцать, когда родилась Альбертина, и я фактически бросила школу, чтобы ее нянчить. В первых классах я проверяла у нее уроки, но потом поняла, что не справляюсь, и решила: будем учиться вместе! Каждый день Альбертина приносила мне свои конспекты, я выполняла все домашние задания, после чего ее отец меня экзаменовал. И очень строго, доложу я вам! О, настоящего диплома у меня, конечно, нет, но я каждый день узнавала что-то новое, отчитывалась Октаву и в результате получила оценку «хорошо». Мы с Альбертиной читали одни и те же книги, так что культурный уровень у нас примерно одинаковый.

Я вспомнил, как мы с Сарой перетаскивали «высланные» из шкафа книги.

— Вы любите Барбе д’Оревильи?

— Меньше чем Вилье де Лиль-Адана, — ответила она, складывая гладильную доску.

В тот вечер я так и не открыл «Дьяволиц», потому что до часу ночи делал записи. Мне хотелось запечатлеть не только все детали рассказа Мадлен, но и по возможности ее манеру говорить. Единственное, чего я передать не могу, это волшебства ее голоса — непринужденного, нежного, певучего. Эта шестидесятивосьмилетняя женщина обладала — и обладает по сей день, ибо она совсем не изменилась, — удивительным обаянием. Не знаю, была ли она хороша собой, но думаю, что была, и кузен Жандрон не остался единственным мужчиной в ее жизни. Она никогда не откровенничала о себе — только о «Дигьере» и его обитательницах, словно это поместье с его хозяйками были ее единственной страстью, но я не почувствовал в ней ни чопорности, ни жесткой непреклонности, свойственных женщинам, которых мужчины оставляют равнодушными.

Укладываясь спать, я думал, что на следующий день проснусь очень поздно, но в семь утра меня разбудили коты, мурлыкавшие у меня над ухом. Я посвятил подобающее время общению с ними, после чего встал и спустился вниз. Была суббота, но в постели никто залеживаться не стал: все были в кухне, где вкусно пахло крепким кофе и свежим хлебом. Меня встретили как давнего друга.

За едой была составлена программа на день: Шарлотта и Мадлен отправятся в город за покупками, Сара нанесет визит нескольким коровам, Адель займется историей с географией:

— Буду зубрить, как каторжная! Мне нужен высший балл!

А Клеманс, раздобывшая тесты за предыдущие годы, собиралась до посинения решать интегралы.

— Вы сильны в математике?

Я с печалью в голосе ответил, что был когда-то, лет сорок назад.

Я как раз обдумывал, чем бы мне заняться, когда появился Вотрен. Не помню, каким представлял себе отвергнутого любовника, — все мы, так или иначе, руководствуемся штампами. Вотрен, как и оба Трамбле, явно был в доме своим человеком: он поцеловал девочек и Мадлен, взял чашку, сам налил себе кофе и подсел к большому столу. Руки у Вотрена были крупные и крепкие, как и подобает работающему на земле человеку, но с длинными и изящными пальцами. «Рембрандт через призму Эль Греко» — сработала моя вечная привычка искать аналогии в искусстве. Седина до сих пор не тронула его головы, тогда как у меня в его возрасте уже не оставалось ни одного темного волоса! Обветренное, изрезанное морщинами лицо поражало тонкостью черт, присущей — еще один штамп! — скорее интеллектуалу, чем фермеру. Этот человек показался мне весьма привлекательным мужчиной, и я сказал себе, что госпожа ла Дигьер, должно быть, и вправду необыкновенная женщина!