Но как только солнце перекатывается на другой бок, и свет его становится не таким жарким, страх всё же пересиливает обиду, и я возвращаюсь к лагерю.

Людей в нём почти нет – наверняка все на берегу запекают рыбу, а может, и птицу – у кого что. У меня орехи – это единственное, что я способна самостоятельно добыть. Ну, моллюски ещё, но с ними не всегда получается.

У ручья тоже пусто, когда подхожу напиться.

Я размышляю о привлекательности. Почему, люди разбиваются на пары? Леннон вон, например, по какому принципу выбрал Рыжую для обнимашек? По какой причине она выбрала его? И ещё куча народу, зная друг друга без году неделю, уже спят вместе? Да, так теплее, но всё же…

Мне интересно всё-таки, как я выгляжу.

В заводи у ручья есть место, где вода почти не двигается – единственное зеркало, которое приходит на ум. Увидеть своё отражение в море почти нереально, а вот здесь, в тени деревьев, небольшой кусочек стоячей воды – это практически зеркало.

Видно, конечно, не очень, но… мне нравится моё лицо. Шрамов нет, уродств тоже. Ничего похожего на лошадь или вызывающего отвращение. Волосы светлые – это и так было известно, но я не знала, что они такие длинные. Они намного длиннее, чем я думала. Брови ровные, немного темнее волос. Губы не такие грубые, как у Рыжей, не большие и пухлые, как у Цыплёнка, но и не тонкие. Они аккуратные. И чтобы убедиться в этом, я трогаю их кончиками своих пальцев, и не могу оторвать взгляд от собственного отражения.

Мне интересно, какого цвета у меня глаза, и я наклоняюсь ближе к воде, чтобы разглядеть, но внезапно моё зеркало искажается мелкой рябью. Я не сдаюсь, жду, пока отражение вернётся. Но то ли здесь слишком темно, и мои зрачки максимально расширены, так что радужку не разглядеть, то ли мешают тени деревьев, то ли качество зеркала подкачало, как ни поверну лицо – цвет глаз неясен.

– Синие.

Сказано это было совсем тихо, но от испуга меня так подбросило, что я чуть в воду не свалилась. Пока ищу глазами источник голоса, мой мозг уже сличил его с хранящимися в почти пустых архивах памяти образчиками и выискал среди них подходящий.

Ну конечно! Кто б ещё это мог быть? Сидит, развалившись на каменном выступе так, словно не застрял полуголодным на необитаемом острове на краю земли без каких-либо внятных перспектив по вопросам будущего.

– Точнее, серо-синие. Металлический такой оттенок серого. Ну… типа, синий и в нём металл… из которого делают оружие… массового поражения.

Выражение его физиономии самодовольное. Он голый по пояс, а на камне рядом растянута его футболка – сохнет.

– Гигиена превыше всего? Если б только ты так же стремился к чистоте внутри себя…

Он отвечает сразу, не потратив ни секунды на размышление, словно ожидал моих слов, был к ним готов.

– У меня внутри чисто.

– Идеальная чистота?

– Неидеальная. Но с санитарными нормами полный порядок.

– Так какого цвета у меня, говоришь, глаза?

Вот теперь он настораживается.

– Синие.

– Как думаешь, а у лошадей тоже синие?

– У лошадей?

Ни один мускул на его лице не дрогнул, не выдал смущения. И этот человек говорит о внутренней чистоте?

– Ну, разве не ты утверждал, что моё лицо похоже на лошадиное?

Он замирает. Так неотрывно на меня смотрит, что даже не моргает. Потом совершенно спокойно заявляет:

– Я никогда бы такое не сказал. Ни о тебе, ни о ком-то другом.

– Да брось! – усмехаюсь я. – Ты же только что вот отыскал в моих глазах металл массового поражения!

Едва я успеваю это произнести, как он вдруг вскакивает, спрыгивает с выступа и приближается ко мне так быстро, что я едва успеваю встать на ноги, чтобы встретить его во всеоружии.

Но хоть я и стою, он всё равно смотрит на меня сильно сверху вниз. Я упорно не отвожу взгляд – не сдамся, не признаю, что он сильнее.

А он всё смотрит, так долго, что у меня начинает кружиться голова.

– Если я говорю о массовом поражении, – произносит тихо, почти шёпотом, – я имею в виду, что у тебя самые красивые глаза из всех, какие я помню. Какие видел, с тех пор, как очнулся.

Но смотрит он не в глаза, а на лоб, волосы, губы. На губы дольше, чем на всё остальное. Настолько дольше, что его сомкнутые, приоткрываются.

– Коричневые, – говорю ему.

– Что?

Он словно в трансе, будто жутко хочет спать и засыпает на ходу с открытыми глазами. Мне кажется, у него тоже очень сильно кружится голова.

– Твои глаза. Они коричневые. Тебе же интересно знать их цвет?

И тут я наблюдаю, как быстро он просыпается, от его транса не остаётся и следа. Пару мгновений он молча на меня смотрит, потом вдруг начинает хохотать. Я бы сказала, истерически.

Потом уже, оставив меня в покое, возвращаясь за своей футболкой, словно не хотя, на ходу, сообщает:

– Карие, шоколадные, кофейные, бархатные, на солнце карамельные, цвета тёмного мёда… и только у тебя для меня нашлось одно слово «коричневые»!

Его хмыканья слышны ещё какое-то время, пока он спускается вниз по выступам, уже исчезнув из вида.

Что я такого сказала? Что? Коричневый разве плохой цвет?

Shift – Henry Green

Я плохо сплю ночью – боль в животе усилилась. К утру она становится настолько интенсивной, что как только начинает светать, я поднимаюсь и спешу в туалет – мне кажется, это должно помочь. До подходящего места практически бегу, но как только получается снять джинсы, обнаруживаю на белье кровь. Она же приливает к щекам – от шока мне становится жарко, и даже боль как будто притупляется или теряет свою актуальность.

Но память всё-таки приходит на помощь. Не сразу, правда. Это очень странный процесс, как паззл из кусочков, фрагментов прошлого, где я уже переживала подобное, и мои эмоции – радость, грусть, удовлетворение.

Я осознаю, что кровь на белье – это не болезнь. И как только это происходит, страх отпускает, но возвращается боль. Она почти невыносима. Настолько сильна, что у меня темнеет в глазах. Я ложусь прямо на землю и скрючиваюсь, сворачиваюсь, как улитка. Задерживаю дыхание и жду облегчения. Оно приходит секунд через десять. А вместе с ним и тошнота. Меня рвёт ничем, потому что ужина не было. И я теряю сознание на неизвестное время.

Прихожу в себя тоже от боли, но что странно не в животе, а на лице – падая, немного стесала щёку и висок.

Потеря сознания оказывается временным обезболивающим для нижней части моего тела. Я живу так недолго – минут двадцать, а по истечении этого срока всё возвращается.

Спустя несколько часов мне уже известно, что боль имеет волнообразный характер и усиливается при движении. Поэтому самое лучшее – затаиться, замереть и не двигаться.