– Может, предложим ей переместиться в лагерь и спать вместе со всеми?

– Не сегодня. Сегодня ей удобнее здесь.

– Тогда я тоже сегодня тут переночую. Можно?

– Нет. Ты будешь ночевать в лагере.

– Почему?

Её голос… капризный, что ли?

– Потому что. Иди. Уже поздно.

Я впервые слышу, что бы он так разговаривал с девушкой. Ну, не считая меня. До этого момента я была единственной.

Единственной.

Хорошо, что мой нос завёрнут в спальник. Просто улыбку, которая сейчас рвёт мои потрескавшиеся губы, невозможно сдержать. Но можно спрятать. От всех.

Спустя ещё время меня будит не голос, а движение. Вернее, руки, снова обёрнутые вокруг меня.

Костра больше нет под камнем. Теперь под ним я, а костёр втрое уменьшился в размерах и тихонько потрескивает рядом. Спросонья я, видимо, слишком сильно подкидываюсь и слишком рьяно озираюсь по сторонам, потому что ему приходится объяснять:

– Песок под костром уже достаточно прогрелся. Теперь тебе точно будет всю ночь тепло.

Боже, если бы в тот самый первый день, когда я только пришла в себя, он заговорил бы со мной этим голосом, я никогда бы сама не поверила в то, что этот парень способен кого-то избить. А картинки в своей голове сразу списала бы на больное воображение.

– Ты простудилась… застудила себе… всё, когда спала на земле. Поэтому тебе так больно. Нужно хорошо тебя прогреть. И давай посмотрим, что там с лекарствами.

В рюкзаке на самом верху лежат пакеты с печеньем и сырки. Я вынимаю их и протягиваю ему. Он смотрит с непониманием.

– Возьми для Цыпы, – объясняю. – То есть, для Альфии.

Его лицо как будто темнеет. Он недолго смотрит в мои глаза, совсем коротко. Потом подносит руку к лицу, словно хочет укрыться от чего-то, но потом, вспомнив, что его видят и судят, убирает её. Снова бросает на меня взгляд, и он такой странный, в нём есть нечто такое, чего я ещё не видела.

– Понимаешь… я не знаю, имею ли право принимать такие решения. Или речь вообще здесь не о правах, а о здравом смысле. Я боюсь ошибиться, особенно потому, что помню так же мало, как и все остальные. Но просто ответь, можно ли, правильно ли отбирать шанс у одних и отдавать его другим?

– Это маленькая часть шанса. Целиком ты его отобрать не можешь.

Или можешь. Если забьёшь до смерти. Что в теории и практике абсолютно осуществимо.

– А если я ошибусь?

– Не ошибаться невозможно. Принимая любое решение, вместе с ним ты принимаешь и долю риска.

– Цена слишком высока. Не уверен, что мне хватит сил её платить.

Здесь понимание разговора намёками для меня заканчивается. А ему, видно, очень надо выговориться.

– Ты никому не сказала, что заболела. И я понимаю, почему, но… я не дал тебе ужин, сытно ели другие – сильные и здоровые. А ты лежала без сознания на ледяном песке…

У него глаза красные, что ли? Дым от костра попал?

– Не ледяном. Просто холодном.

– Ты никогда не жалуешься. И я не увидел то, что должен был. Я видел и, вероятно, вижу то, что хотят, чтобы я видел. Меня легко ввести в заблуждение… и я могу допустить ошибки, которые приведут к страшным последствиям. Чего ещё я не замечаю? Что ещё от меня скрыто? Как много того, что мне нужно откинуть, чтобы увидеть реальность?

Ему тяжело. Изнутри ответственность, которую он на себя взвалил, выглядит совсем не такой, какой я видела её снаружи. И меня тоже ввели в заблуждение, показали только блестящий чистенький бочок.

– Эти двое пропавших… пропали вместе со всеми двадцатью шансами на выживание. Они забрали всё. Наше бельё, наши лекарства, наши сокровенные предметы, наши спальники и наши куртки. Им плевать на восемнадцать других жизней, главное дать максимум шансов себе. Как мне быть с этим?

– Сказать о том, что случилось всем.

– И единой этой группе уже никогда не стать. Даже если и был такой шанс, теперь каждый сосредоточится только на себе.

– Скрывать от других то, что произошло правильнее?

Он опускает взгляд на песок. Задумывается.

– Я решил, что им ещё можно внушить идею общности. Идею единства. Потому что вместе у нас должно быть больше шансов выжить.

– Должно быть, – повторяю вслух.

Чего я не говорю, так это того, что не всё то, что должно, случается. Он это знает и без меня.

– Поешь, тебе нужны силы. Твоя фляга наполнена водой. Тёплой. Тебе нужно и пить тоже.

– Всю еду можно оставить себе? – уточняю.

Он вздыхает. И снова это взгляд…

– Прости, что лишил тебя возможности поесть.

– Ничего. На твоём месте я поступила бы точно так же. Кто не работает, тот не ест.

Он снова опускает глаза, а за ними и голову.

– Я знаю, что как минимум однажды ты меня накормила.

Меня аж в жар бросает от этого заявления.

– С чего ты взял?

– Рэйчел рассказала.

– Рэйчел?

– Рыжая.

– А…

У многих теперь вместе с рюкзаками появились и имена.

– Это были силы на весь следующий день. Мало кто понимает, что все эти рюкзаки, трусы и зубные пасты, палатки, фонарики, зажигалки, лекарства, куртки и дождевики стали возможны, потому что одна девочка достала для меня одну раковину. И на следующий день мне хватило сил и ясности ума, чтобы найти след воров и догнать их. И только один человек увидел это – Рэйчел. Я стараюсь не провоцировать интриг, обид, всегда контролирую себя, заставляю ко всем относиться одинаково и ровно. Но это становится всё труднее и труднее.

Он поднимает глаза и в них теперь жёсткость.

– Почему ты делаешь это? – резко спрашивает.

– Что именно?

– Стараешься казаться хуже, чем есть на самом деле. Настраиваешь против себя громко, а заботишься тихо. Легко жертвуешь своим здоровьем на благо других.

Я даже не знаю, что на это отвечать. Разве всё это обо мне?

– Ничего подобного я не делала!

– Рэйчел сказала, это ты достала самую большую раковину. Упёрто барахталась в ледяной воде во время прилива, когда все остальные вылезли. Этим моллюском потом накормили меня и заставили поверить, что заботились.

– Нет, не заставили. Это правда. Не я подумала о тебе. Это Цыпа. Она хотела достать для тебя раковину, но не смогла.

– Вода была слишком холодной?

– И слишком быстро прибывала, – киваю я, не почуяв подвоха.

– А ты смогла?

Его взгляд пронзителен, прямо протыкает насквозь, мне аж больно.