– А, ну… я, в общем, думаю, что… если бы его вещи сразу попали к нему… вы бы оба догадались.

– О чём?

– Ну смотри, у нас с тобой одинаковые спальники и бутылки для воды – только разного цвета, а так всё то же. Тебе не кажется это странным?

– Эм… не знаю.

– Я думал, ты моя пара… моя девушка… некоторое время. Но потом понял, что нет. Ты его…

– Почему?

Леннон с трудом сглатывает, прежде чем ответить, и в этот ответственный момент мы слышим:

– Госьподи… ты осьнулась! Сьлава Всевысьнему!

Только теперь я замечаю лохматую голову Умника. Его давно не стриженные волосы очень сильно кудрявятся. Мне кажется, у Альфы будет так же, если они ещё немного подрастут.

Леннон, больше не говоря ни слова, выходит из хижины, а Умник принимается благодарить бога вместо него. Он тараторит, по кругу задавая вопросы, а я не могу ни о чём думать, кроме как о признаниях, которые сделал Леннон.

– В груди не болить?

– Почти нет.

– Ты узе вторые сутки бесь жара! Леннон думал, ты узе помираесь, но я говориль ему «Неть! Ей лутсе!».

– Что это? – киваю на выставку шприцов.

– А, это… он делал их внасяле тебе, а потом себе… тем се шприсом, пресьтавляесь… он конесьно заболел тозе, я говорил ему, сьто есьли ты заразилась только дыханием, то он тозе заразися, есьли тронет твой рот своим, но он не слусял… и потом ему надо было лекарсьтво тозе, как у тебя, лекарство было, а вот шприси закансивались, и ему присьлось тем зе укалывать и себя…

Кровь приливает к моим щекам.

– Зачем он это делал?

Умник зависает. Он явно не решается говорить.

– Тебе узе несколько дней, как лутсе, намного лутсе, ты будесь зить, это тосьно, ты будесь зить…

– Зачем он прикасался к моему рту своим, скажешь или нет?

Ого, кажется, у меня голос прорезался.

– Делал дыхание…

– Какое ещё дыхание?

– Ись…иськусеное… Ты зе не могла дысять. Не дысяла… совсем. Мёртвая была.

Я поднимаю руку, чтобы потрогать своё лицо и привести себя в чувство, потому что происходящее – явно очередной мой сон, но, когда вижу собственное запястье, толщиной с прутик, покрытое бледной, такой прозрачной, что видны все вены, кожей, мне становится ясно: это не сон. Я действительно болела. И сильно. Видимо, тем же, чем Леннон и Умник.

– И он тозе заразился! Ну, конесьно! Я зе говорил! Низя дысять, а он рот в рот! А потом есё и тем зе шприсём! Но это понятно, он зе тозе заболел… Лекарсьтво есё было, а вот шприси…

Человека, который входит, я едва могу узнать. Он не просто похудел, а словно высох. Под его красивыми глазами разлились сиреневые пятна, скулы и подбородок кто-то заточил так, как сам он точит свои стрелы. Но моё сердце замирает не поэтому, а от того, как болезненно я рада ему.

Альфа сбрасывает висящий на плече тяжёлый рюкзак, закидывает ещё дров в костёр и приказывает Умнику:

– Уйди.

Потом опускается рядом со мной, но не полностью, а только касается коленями земли. И смотрит в глаза, не моргая. Мне тоже не нужно моргать, чтобы выдерживать его взгляд. Это выходит само по себе, без напряжения, словно мы оба только для этого и были рождены – смотреть друг другу в глаза.

Вечность спустя он закрывает свои на пару мгновений и ложится, вытягивается со мной рядом. Мне не видно его лица, когда он говорит:

– Всё. Я больше не могу. Выдохся.

Интересно то, как быстро и безошибочно мне удаётся отыскать его руку. Я сжимаю её. Кожа на ней холодная и грубая, вся в царапинах и заживших порезах.

– Как только окрепнешь, мы уходим отсюда.

Вместо моего ответа – не знаю, ждал ли он его, вообще – мы оба слушаем, как трещит костёр в углу, пожирая новую порцию дерева.

Мой взгляд цепляется за прут плюща, натянутый возле костра. На нём висит спальник и одежда: футболки – мои и Альфы – и трусы… все мои. К щекам, шее, груди приливает кровь. Уверена, такого жара, как в это мгновение, у меня не было даже в худшие дни болезни. Я закрываю глаза и стараюсь не рыдать.

Когда приступ стыда и паники отпускает, я снова открываю глаза, чтобы посмотреть на того, кто лежит рядом.

Его худые щёки совсем обросли щетиной. Она такая длинная, что уже даже не колючая. А губы у него мягкие и тёплые. Дыхание горячее – я ощущаю его кончиками своих пальцев. Это такой до странности притягательный контраст: грубость щетины и неизмеримая нежность губ. Я смутно помню, как он прижимался ими ко мне, а я думала, что он делает это неосознанно, случайно. Но они перемещались с моей макушки куда-то за ухо, потом на висок, с виска на лоб. Я замирала и лежала, как кукла, ждала, что будет дальше. А дальше было всё то же: не случайности – поцелуи. И они даже не пытались прятаться или казаться двусмысленными, оставлять мне выбор. Нет, они были естественными настолько, словно жили на мне тысячи лет до этого.

Потом я сама просила его обнимать меня. И он обнимал. Просила поцеловать, и он целовал.

– Если я умру, ты ведь никогда не узнаешь, как это…– говорила я ему.

А он целовал меня в губы, и шепотом командовал в них же:

– Ты не умрешь. Я не позволю!

Я снова закрываю глаза, и сама сдвигаю свою голову совсем близко к его лицу, так, чтобы мои губы могли касаться его. Мне щекотно внутри от этого прикосновения. Только вначале, правда, а потом от ощущения сладости у него во рту я становлюсь тяжелой и жаркой, будто лесной мёд разогрели над костром и вылили в низ моего живота, причём больше, чем туда могло бы вместиться. Поэтому меня распирает.

Потом уже становится непонятным, кто кому отвечает. Когда он останавливается, у меня нет ощущения, что заполнила чашу потребности в его ласках до конца, но и гололёда больше нет. А он был, оказывается, просто я привыкла к нему, научилась радоваться более мелким вещам, хотя не получила главную – человека.

Конечно, я могла бы спросить, куда мы пойдём? Зачем? В смысле, на что он рассчитывает… неужели верит в наше спасение? Но мне абсолютно всё равно. Он отделил себя от социума. Он больше не общественный, он мой личный. И его приоритет – будущее исключительно нас двоих.

Игра окончена?

Конец первой книги