Молиться? Хочется хоть что-нибудь сделать! Молиться – это дело или не дело? Михиль взглянул на маму с Эрикой. Обе сидели со сложенными для молитвы руками и глядели в огонь. Юноша попытался привести в порядок мысли, сосредоточиться на том, чему его когда-то учили в воскресной школе. Неужели Господь сейчас сидит и прислушивается к тому, о чём его просит, например, Эрика? Между Михилем и Всевышним стояли старые каштаны у дороги на Бринк. Как это будет происходить? Отца заставят залезть на деревянный ящик, а потом вышибут этот ящик у него из-под ног? Такое не может произойти. Бог этого не допустит. Или допустит? Как же ему тогда молиться?

Михиль поднялся и вышел на улицу. Небо прояснилось. Над головой сияли звезды, холодные и равнодушные. Вот одна из них начала падать. «Хочу, чтобы папа вернулся домой», – загадал желание юноша. Ведь, когда падает звезда, полагается загадывать желание?

А если этого солдата убило падающее дерево? Или молния? Может быть, у него случился сердечный приступ? Нет, последние два варианта не годятся, ведь у него пробита голова. Но падающее дерево вполне могло быть причиной его смерти. Подумал ли комендант о такой возможности? Михиль стремглав бросился к себе в комнату, хотя было совершенно темно. Он зажег свечку и достал лист бумаги. По-немецки, хотя не слишком-то хорошо знал этот язык, юноша вывел нетвердой рукой:

Михиль засунул письмо в конверт и в кромешной темноте пробрался к дому Кнопперов. В гостиной не было видно ни огонька. Михиль знал почему: для затемнения все окна затянули черной бумагой. Он тихонько постучал по стеклу. Через несколько секунд входная дверь приоткрылась, и мефрау Кноппер воскликнула взволнованным шепотом:

– Дирк?

– Нет-нет, это я, – едва слышно отозвался Михиль.

– А, это ты, – разочарованно произнесла мефрау Кноппер, – я уж подумала…

– Простите меня, пожалуйста!

– Ну что ты, малыш. Вам сейчас так же тяжело, как и нам. Чем я могу тебе помочь?

– Я написал письмо коменданту. У вас ведь расквартированы немецкие офицеры? Попросите их, пожалуйста, отнести в казарму мое письмо!

– Не знаю… – протянула мефрау Кноппер с сомнением в голосе. – А когда его надо доставить коменданту?

– До рассвета. Прежде чем они утром…

– Давай его сюда. Я постараюсь. Подожди минутку.

Мефрау Кноппер отправилась с письмом в руке на верхний этаж. Михиль издали услышал ее разговор с квартирантом, после чего соседка вернулась.

– Сказал, что передаст. Отнесет его в казарму завтра в шесть утра.

– Спасибо, мефрау Кноппер! О Дирке ничего не слышно?

– Ни слова.

– До свиданья.

– Спокойной ночи, Михиль!

– Куда ты ходил? – спросила мефрау ван Бёзеком.

Михил рассказал ей, куда и зачем он ходил. Мама погладила сына по стриженым волосам.

– Дай-то бог, чтобы это помогло. Пошли, нам надо хоть немного поспать.

– Не получится, – вздохнула Эрика.

– Давайте просто ляжем в постель. Если не удастся заснуть, всё равно отдохнем.

Они разошлись по комнатам. Через полчаса все лежали в своих кроватях и широко открытыми глазами тревожно всматривались в темноту.

Эта весть пришла от крестьянина Званенбурга. Его ферма соседствовала с казармой. Он рассказал обо всём сборщику молока, а тот, пока ездил, собирая бидоны с молоком, – еще человекам десяти. Вскоре в курсе дела была уже вся деревня. В то утро, в половине седьмого, в казарме прозвучали выстрелы. Много выстрелов сразу – залп из винтовок расстрельной команды.

Михиль с мамой и Эрикой ходили по дому бледные от бессонной ночи и напряжения. До них это известие тоже успело долететь.

– Я снова пойду в казарму, – решительно заявила мефрау ван Бёзеком. – Надо знать наверняка.

Но идти в казарму оказалось незачем.

Прежде чем мама успела выйти из дома, солдаты повесили на церкви объявление. В нем говорилось, что сегодня утром были расстреляны четверо заложников из десяти. Если к следующему утру человек, убивший немецкого солдата, не явится с повинной, то расстреляют и остальных. Четверыми оказались секретарь муниципалитета, ветеринар, директор школы и еще один господин, всю жизнь проживший в городе и, лишь выйдя на пенсию, перебравшийся во Вланк. Женам этих четверых доставили на дом официальные письма с подписями и печатями. В них сообщалось о смерти их супругов. Делопроизводство в немецкой армии было поставлено безукоризненно. И не только делопроизводство. К полудню по домам развезли и положенные в гробы тела расстрелянных. В деревне нарастал ропот, он слышался со всех сторон, это был едва подавляемый вопль всеобщего негодования, способный в любой момент перерасти во взрыв. В тот день ни один немец не осмелился выйти на улицу. Особенно члены нидерландской фашистской партии и предатели, которые испуганно попрятались по своим норам. Семьи шести пока еще оставшихся в живых заложников застыли в оцепенении. Люди устали. Мысли их путались.

Но что бы ни происходило на белом свете, время бежит вперед. Миновал еще один день, а за ним и еще одна бессонная ночь, когда бодрствование ненадолго сменялось коротким забытьем, вызванным нервным истощением.

В половине седьмого Михиль встал, поднял светомаскировочные занавески: было еще темно, но уже виднелись очертания домов. Разводя огонь в печке, юноша время от времени выглядывал в окно. Что там такое происходит? В утренней полумгле двигалось несколько темных силуэтов. Вон тот, что сгорбившись идет впереди всех, – ведь это, кажется, богач Схилтман, один из десятерых заложников?

Михиль бросился на улицу, к шагающим по тротуару людям. Действительно, это шли Схилтман, и нотариус, и налоговый инспектор… а где же отец?

– Где мой отец? – заорал он, схватив за руку Схилтмана.

– Слушай, парень, ты чего людей пугаешь? Кто ты такой?

– Это Михиль, сын бургомистра, – неуверенным голосом проговорил нотариус ван де Хувен.

– Бургомистра?

Отчего это Схилтман заговорил вдруг так тихо?

– Где мой отец, почему он не с вами?

Голос у Михиля срывался от волнения.

– Его расстреляли меньше часа назад. Нас пятерых отпустили по домам, а его расстреляли, проклятые убийцы.

Михиль выпустил руку Схилтмана, молча развернулся и пошел домой. Там были мама с Эрикой. Они слышали крик юноши и со страхом в глазах ждали его возвращения.