был агентом «Моссад», а друг его друга. Или что его друг только доставлял почту в офисы «Моссад», или выступал у них на праздничных вечеринках.

– Хорошо, дай ему мой телефон.

– Он хочет знать, не планируешь ли ты в ближайшее время приехать в Израиль.

Я сказала Эффи, что у меня таких планов нет, и тут внезапно поняла, что у меня вообще никаких планов нет и уже какое-то время не получается их строить. Когда я открываю на экране календарь, там практически ничего не значится, кроме дел, связанных с детьми. Чтобы что-то планировать, нужно быть в состоянии представить себя в будущем, которое является продолжением настоящего, а я, похоже, перестала подобные вещи представлять, не уверена, то ли от неспособности, то ли от нежелания. Но Эффи, конечно, не мог всего этого знать. Он знал только, что до сих пор я часто ездила в Израиль – мой брат теперь жил с семьей в Тель-Авиве, и у сестры тоже была там квартира, где она проводила часть года. Кроме них в Тель-Авиве у меня было много близких друзей, и мои дети уже так много времени там провели, что тоже встроили это место в ландшафт своего детства.

– Может, я и приеду скоро, – сказала я, не придавая этим словам особого значения. Эффи ответил, что поговорит с Фридманом и свяжется со мной, и его словам я тоже не придала особого значения.

На мгновение мы оба замолчали, а за окном вдруг стало ярче, как будто лучи света промыли водой. Потом Эффи напомнил мне передать отцу, чтобы тот ему позвонил.

Месяцем позже я попрощалась с мужем и детьми и прилетела из Нью-Йорка в Тель-Авив. Идея все-таки поехать туда пришла мне в голову посреди ночи, во время одного из долгих промежутков вне времени, когда спать не хочется совершенно, но при этом усталость все нарастает. Если точно, в три утра я вытащила чемодан из кладовки внизу и сложила туда некоторое количество одежды, не поговорив с мужем и не позвонив в авиакомпанию насчет подходящего рейса. Потом я наконец уснула и совсем забыла про чемодан, так что, когда проснулась, его полные надежды квадратные очертания у двери стали сюрпризом не только для мужа, но и для меня. Таким образом я обошла невозможность планирования. Я, получалось, уже ехала, проскочив эту стадию, которая потребовала бы от меня убежденности и способности выражать свои мысли – качеств, которые сейчас были мне недоступны.

Когда сыновья спросили, зачем я еду, я сказала, что мне нужно кое-что исследовать для книги. «И о чем книга?» – спросил младший. Он все время писал истории, часто по три в день, и в отношении собственного творчества его такой вопрос не смутил бы. Долгое время он писал слова так, как ему казалось, что они пишутся, к тому же без пробелов, что, подобно бесконечной цепочке букв в Торе, позволяло бесконечно интерпретировать его сочинения. Он начал нас спрашивать, как что пишется, только когда стал пользоваться электрической пишущей машинкой, словно этого требовала от него именно она. Машинка, которую ему подарили на день рождения, была окутана аурой профессионализма, с клавишей пробела, служившей сыну упреком, и она требовала, чтобы то, что на ней напечатано, было понятным. А вот чувства самого сына по этому поводу оставались неоднозначными. Когда он писал от руки, то возвращался к прежним привычкам.

Я сказала ему, что книга связана с «Хилтоном» в Тель-Авиве, и спросила, помнит ли он этот отель, где мы иногда останавливались с моими родителями. Он покачал головой. В отличие от старшего сына, у которого память была на редкость цепкая, младший, судя по всему, мало что запоминал из своей жизни. Я предпочитала не рассматривать это как врожденный недостаток, а считать, что он слишком поглощен изобретением иных миров, чтобы обращать внимание на то, что творится в том единственном мире, на который он почти не мог влиять. Старший хотел знать, зачем мне исследовать отель, где я столько раз была, а младший хотел знать значение слова «исследовать». Конечно, мои дети творческие личности. В конце концов, количество творческих личностей в мире резко увеличилось, теперь мало кто не творческая личность; направив все наше внимание внутрь себя, мы направили внутрь себя и нашу надежду, поверив, что смысл можно найти или создать внутри. Отрезав себя от всего, что непознаваемо и действительно может наполнить нас восторгом и ужасом, мы в состоянии удивляться только нашим собственным творческим возможностям. Прогрессивная и весьма креативная частная школа, куда ходили мои дети, в основном занималась тем, что учила детей верить в то, что они творческие личности, и никак иначе. Однажды, когда мы по пути в школу разговаривали о моем отце, младший сын внезапно остановился и посмотрел на меня ошеломленно. «Разве это не потрясающе? – спросил он. – Нет, ты только подумай: дедушка – доктор. Доктор!»

Когда они пошли спать, я позвонила в «Хилтон» выяснить, не найдется ли у них номер. Если я собиралась писать роман о «Хилтоне», или использовать «Хилтон» в качестве прототипа, или даже стереть «Хилтон» с лица земли, то логичное место, чтобы наконец начать писать, решила я, – это, собственно, сам «Хилтон» и есть.

На рейс «Эль Аль», как обычно, продали билетов больше, чем было мест, так что еще до взлета атмосфера стояла напряженная и враждебная. Напряжение росло, да и от того, что в тесном помещении вместе сидели ортодоксальные евреи и нерелигиозные люди, ситуация не улучшалась. В последние несколько недель сначала израильская армия застрелила молодого палестинца, за этим последовали жестокие убийства как израильской, так и палестинской молодежи, сделавшие длинную цепь безжалостной мести еще длиннее. На Западном берегу сносили дома, из сектора Газа выпускали ракеты, и некоторые из них долетели даже до неба над Тель-Авивом, где их уничтожили израильские ракеты-перехватчики. Вокруг меня никто об этом не говорил – сценарий был слишком знакомый. Однако меньше чем через час после начала полета напряжение прорвалось скандалом между правоверной еврейкой в тускло-коричневом платке и студенткой, которая откинула спинку своего кресла. «Не лезь ко мне на колени!» – завизжала правоверная, колотя кулаками по спинке кресла девушки. Американский пассажир лет сорока с небольшим тронул женщину за плечо, пытаясь ее успокоить, но от этого нового оскорбления – правоверной еврейки не может касаться ни один мужчина, кроме ее мужа, – у нее чуть не начался припадок. В конце концов только старший стюард, которого обучили справляться не только с потерей давления в кабине или угонщиками, но и с социальными трениями,