Еще на нескольких фотографиях мы видим, как Наш Повелитель кружит вдоль озерных берегов в моторке, на борту которой по-английски выведено: «Верность», затем он возвратился в Вулфборо, приятно возбужденный после визита к одному из самых непопулярных государственных мужей последнего времени. Императрица не стала его дожидаться, лелея свою герпетическую ангину: она отправилась за покупками по местным лавчонкам, где немало свидетелей видели ее здоровехонькой и, по обыкновению, в отличной форме, то есть надменной сверх меры.

Да, с Императрицей возникали проблемы…

Проблемы у Его Величества.

Проблемы у подданных Его Величества.

На газетных страницах, где она частенько мелькала, с ее именем связывались суждения о загадочной, таинственной натуре, но о том ли шла речь по существу? Это лишь еще один пример, как по монаршьей воле может внезапно меняться смысл некоторых слов. Она брюзжала? О нет, то явный признак независимости. Оставляла с носом дожидавшихся ее посетителей? Отнюдь. Всего лишь вела себя современно. Имела вид раздраженный? Ничего подобного: то — задумчивость. Высмеивала меблировку Дворца? Потому что во всем ценила простоту. Была суха? Что вы! Нисколько — просто сдержанна. Плохо воспитана? Да нет же — непредсказуема! Капризна? Вот и опять вы попали пальцем в небо: просто полна жизни, переполнена жизнью так, что ее жизнь выплескивалась даже на страницы женских журналов. Взбалмошна? Она все делает по-своему, ибо чувствует себя свободной. Любая ее причуда для герцогов, маркизов, баронов, министров и секретарей становилась законом: они научились кланяться и ходить по струнке: ведь достаточно ей чуть насупить брови — и Государь прогонит их с глаз долой. Наш Суверен не мог уследить за всеми прихотями Императрицы, коими пестрел ее обиход; тут она давала полную волю импровизации, но Повелитель оправдывал любой ее ложный шаг, ибо относился к ней с таким почтением, что запретил даже острить по ее поводу, здесь исключалось не только язвительное, но и просто лукавое словцо. Он также не допускал на ее счет никакой критики или попыток анализа и всякий час был готов вмешаться лично, грозя засадить ослушников в кутузку или выставить их вон. Императрица одновременно обладала всеми правами частного лица и всеми прерогативами общественного деятеля, но, разумеется, без сопутствующих обязанностей. Все ее фантазии были священны. Кто не подходил под ее мерку, заслуживал каторги. Из-за чего многие заслуженные люди, связанные с газетной работой еще до коронации, оказались выброшены на улицу.

Императрица чуралась популярности. Во время коронации Николя I она лишь скрепя сердце взошла на помост, возведенный посреди площади Конкорд. В общем-то, она не жаловала зрелища такого рода, сторонилась ликующей, орущей и трясущейся от перевозбуждения толпы, ища повода укрыться от ее восторгов; так, в день восшествия на престол она не показывалась до самого вечера, лишь в последнюю минуту соблаговолила появиться в сугубо фешенебельных гостиных, куда сама заранее пригласила наиболее влиятельных знакомых Его Величества — финансовых воротил, кружок которых терпеливо сколачивался годами. В восторге от того, что супруга наконец-то пожаловала, Наш Венценосец широким жестом указал на нее и объявил этому ареопагу дельцов, чьи бумаги выше прочих котировались на Бирже: «Вы были без ума от Джеки Кеннеди, теперь вам надлежит курить фимиам вашей новой Императрице!» На лице дамы на мгновение выступил легкий румянец: она смекнула, что синклит денежных тузов озадачен столь льстивым сопоставлением. Меж тем в брошенной фразе доля правды составляла не меньше половины. Никто не забыл, что мадам Кеннеди, в отличие от Императрицы, умело играла положенную роль, служа живым воплощением модной изысканности и очарования. Но каждый помнил и то, что мистер Кеннеди был убит в Далласе, а Наш Государь часто выказывает задорную неосторожность. Тут на память поневоле приходило, что мадам Кеннеди, едва овдовев, вышла за мультимиллиардера, владевшего сотнями торговых кораблей, и Государыня, столкнись она с подобной проблемой, тоже не изберет в спутники жизни юного работника платного пляжа или разносчика пиццы.

Находились и другие точки соприкосновения. Чета Кеннеди часто позволяла народу поглазеть на себя в семейной обстановке; Николя I и Императрица поступали так же наперекор излюбленной фразе короля Миттерана, норовившего сокрыть все и вся: «Выставлять напоказ частную жизнь бесполезно, нездорово и пошло». Его Величество умел аранжировать для обозрения повседневный обиход семейного гнездышка, но прибегал к этому лишь тогда, когда приходила пора мягко подретушировать свой впечатанный в мозги подданных профиль, достойный рыцаря плаща и кинжала, сметающего все на своем пути, и приглушить в их памяти высоковольтные разряды своих наводящих ужас, почти лающих тирад. Здесь-то как нельзя лучше пригождались рецепты Кеннеди, например, когда тот, пользуясь краткой отлучкой супруги, умевшей оберегать свое потомство от фотовспышек, приводил малолетнего сынишку во всемирно известный Овальный кабинет, где решаются вопросы войны и мира, и просил его там порезвиться, поиграть под столом, поваляться на ковре, а на фотографа внимания не обращать; так получались задушевные семейные снимки, благодаря которым верховная власть выглядела теплее и человечнее, вызывая умиление толпы. Его Величество проделывал то же самое: выталкивал в кадр дофина, чтобы тот приветствовал родителя у всех на виду, вызывая прилив зрительских эмоций успешнее, чем какие бы то ни было резоны и увещевания.

С некоторых пор Наш Венценосный Повелитель стал культивировать и в своем поведении тот род инфантильности, что питает гипертрофированную жажду власти. Он уже при рождении был маленьким стариком, так никогда и не испытал радостей детства, зато после воцарения стал восполнять сей изъян мальчишескими выходками, вывертами, трюками, пусканием пыли в глаза, что не всегда было сплошным блефом. Тоном школьника, бахвалящегося на переменке страсть каким шикарным велосипедом родителя, Его Величество с довольной улыбкой ронял: «А сейчас у меня три замка, вот так-то, целых три: во-первых, этот Дворец в столице, затем — недурной летний домик в Версальском парке, тот самый, где некогда коммодор Балладюр похоронил свою любимую болонку, а еще очень старинная и мощная крепость на берегу Средиземного моря». По этим тирадам чувствовалось, что в детстве ему не досталось вволю сладкого, его не баловали волшебными сказками и вот теперь его распирает от не по годам наивного тщеславия. Довольство такого рода опасно балансирует на грани смешного, что неизбежно при той особой напыщенности, какую обычно именуют культом собственного «Я».

Однако, даже если целая страна обомлела под наркозом, нахальное племя газетных карикатуристов не унимается, уж такова их натура. И вот господа Кабю, Плантю или Петийон изощрялись в спасительной иронии, уподобясь своему славному предшественнику мсье Боску, в шестидесятых годах минувшего века потешавшемуся над тщеславием власть имущих. У них там фигурировал некий хвастун, который, показывая приятелю свои владения и желая ослепить его великолепием, возглашал: «Мой замок… Моя мельница… Моя собака… Мой фермер… Мои хлеба… Мой бык… Моя жена… Мой сторож… Мой бассейн… Мой газон…» А гость, поворотившись к нему спиной и приспустив штаны, ответствовал: «Мой зад!» Но все равно их злобная мазня, начисто лишенная почтения к Нашему Блистательному Венценосцу, тонула во множестве парадных портретов, подстерегающих вас везде, куда ни обратишь взгляд, и притом непрестанно обновляемых, словно изображения вождя Северной Кореи. Лик Нашего Возлюбленного Властелина не только красовался в мэриях и дворцах госучреждений, но и глядел с прилавков каждого уличного ларька, улыбался с магазинных витрин, хмурился с первых страниц ежедневных газет. Стоило включить радиоприемник, как оттуда раздавался его голос, а если, паче чаяния, чей-нибудь иной, он вещал все о нем же, его имя отдавалось эхом на террасах кафе, в стенах частных гостиных и театральных фойе. О ком бы, о чем бы ни упоминали, все это звучало лишь ради сравнения с ним. Подобно Большому Брату, о коем писал мсье Оруэлл, Государь глядел на нас со всех телеэкранов, проникал в самые интимные закоулки нашей жизни. Осенью ожидался выход тридцати книг, воспевающих деяния народного любимца и полирующих до зеркального блеска его образ. Великий Отец нации присматривал за нами, не пропуская, как казалось, и самой малой малости, за все отвечал, увещевал, разъяснял, побуждал, вдохновлял, направлял и исправлял, провозглашал, развлекал, соблазнял, утешал, ободрял, охранял, просвещал, озарял и охмурял, объявляя, что можно, а чего — ни-ни.