– Вот он! – закричал я, вдруг завидев его вдали нанабережной.

Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегосяАлешу и вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и черезминуту она была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не было.Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно онивстретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она былакак исступленная... Алеша заметил меня и тотчас же ко мне подошел.

Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз доэтой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все моинедоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, могзародить в ней такую безумную любовь – любовь до забвения самого первого долга,до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полнойсвятыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий иясный, проник в мое сердце.

Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях моих на егосчет уж по тому одному, что он был враг мой. Да, я не любил его, и, каюсь, яникогда не мог его полюбить, – только один я, может быть, из всех его знавших.Многое в нем мне упорно не нравилось, даже изящная его наружность и, можетбыть, именно потому, что она была как-то уж слишком изящна. Впоследствии японял, что и в этом судил пристрастно. Он был высок, строен, тонок; лицо егобыло продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза,кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда самаяпростодушная, самая детская веселость. Полные небольшие пунцовые губы его,превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; темнеожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до тогонаивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни былинастроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно так же каки он, улыбнуться. Одевался он неизысканно, но всегда изящно; видно было, чтоему не стоило ни малейшего труда это изящество во всем, что оно емуприрожденно. Правда, и в нем было несколько нехороших замашек, несколько дурныхпривычек хорошего тона: легкомыслие, самодовольство, вежливая дерзость. Но онбыл слишком ясен и прост душою и сам, первый, обличал в себе эти привычки,каялся в них и смеялся над ними. Мне кажется, этот ребенок никогда, даже и вшутку, не мог бы солгать, а если б и солгал, то, право, не подозревая в этомдурного. Даже самый эгоизм был в нем как-то привлекателен, именно потому, можетбыть, что был откровенен, а не скрыт. В нем ничего не было скрытного. Он былслаб, доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Обидеть, обманутьего было бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть и обидеть ребенка. Онбыл не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни;впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие люди как быосуждены на вечное несовершеннолетие. Мне кажется, не было человека, который бымог не полюбить его; он заласкался бы к вам, как дитя. Наташа сказала правду:он мог бы сделать и дурной поступок, принужденный к тому чьим-нибудь сильнымвлиянием; но, сознав последствия такого поступка, я думаю, он бы умер отраскаяния. Наташа инстинктивно чувствовала, что будет его госпожой, владычицей;что он будет даже жертвой ее. Она предвкушала наслаждение любить без памяти имучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, можетбыть, и поспешила отдаться ему в жертву первая. Но и в его глазах сияла любовь,и он с восторгом смотрел на нее. Она с торжеством взглянула на меня. Она забылав это мгновение все – и родителей, и прощанье, и подозрения... Она быласчастлива.

– Ваня! – вскричала она, – я виновата перед ним и не стоюего! Я думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Язаглажу это! – прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Онулыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь комне:

– Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родногобрата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едвапознакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и... простите нас, – прибавилон вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не могне отозваться всем моим сердцем на его приветствие.

– Да, да, Алеша, – подхватила Наташа, – он наш, он наш брат,он уже простил нас, и без него мы не будем счастливы. Я уже тебе говорила...Ох, жестокие мы дети, Алеша! Но мы будем жить втроем... Ваня! – продолжала она,и губы ее задрожали, – вот ты воротишься теперь к ним, домой; у тебя такоезолотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и ты простил,может быть, хоть немного смягчатся надо мной. Расскажи им все, все, своимисловами из сердца; найди такие слова... Защити меня, спаси; передай им всепричины, все как сам понял. Знаешь ли, Ваня, что я бы, может быть, и нерешилась на это, если б тебя не случилось сегодня со мною! Ты спасение мое: ятотчас же на тебя понадеялась, что ты сумеешь им так передать, что по крайнеймере этот первый-то ужас смягчишь для них. О боже мой, боже!.. Скажи им отменя, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог непростит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки буду благословлять ихи молиться за них всю мою жизнь. Все мое сердце у них! Ах, зачем мы не всесчастливы! Зачем, зачем!.. Боже! Что это я такое сделала! – вскричала онавдруг, точно опомнившись, и, вся задрожав от ужаса, закрыла лицо руками. Алешаобнял ее и молча крепко прижал к себе. Прошло несколько минут молчания.

– И вы могли потребовать такой жертвы! – сказал я, с упрекомсмотря на него.

– Не вините меня! – повторил он, – уверяю вас, что теперьвсе эти несчастья, хоть они и очень сильны, – только на одну минуту. Я в этомсовершенно уверен. Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту; то жесамое и она мне говорила. Вы знаете: всему причиною эта семейная гордость, этисовершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!.. Но... (я об этом долгоразмышлял, уверяю вас) все это должно прекратиться. Мы все соединимся опять итогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики помирятся, на насглядя. Почему знать, может быть, именно наш брак послужит началом к ихпримирению! Я думаю, что даже и не может быть иначе. Как вы думаете?

– Вы говорите: брак. Когда же вы обвенчаетесь? – спросил я,взглянув на Наташу.

– Завтра или послезавтра; по крайней мере, послезавтра –наверно. Вот видите, я и сам еще не хорошо знаю и, по правде, ничего еще там неустроил. Я думал, что Наташа, может быть, еще и не придет сегодня. К тому жеотец непременно хотел меня везти сегодня к невесте (ведь мне сватают невесту;Наташа вам сказывала? да я не хочу). Ну, так я еще и не мог рассчитать всего наверное.Но все-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по крайней мере, таккажется, потому что ведь нельзя же иначе. Завтра же мы выезжаем по Псковскойдороге. Тут у меня недалеко, в деревне, есть товарищ, лицейский, очень хорошийчеловек; я вас, может быть, познакомлю. Там в селе есть и священник, а,впрочем, наверно не знаю, есть или нет. Надо было заранее справиться, да я неуспел... А, впрочем, по-настоящему, все это мелочи. Было бы главное-то в виду.Можно ведь из соседнего какого-нибудь села пригласить священника; как выдумаете? Ведь есть же там соседние села! Одно жаль, что я до сих пор не успелни строчки написать туда; предупредить бы надо. Пожалуй, моего приятеля неттеперь и дома... Но – это последняя вещь! Была бы решимость, а там все самособою устроится, не правда ли? А покамест, до завтра или хоть до послезавтра,она пробудет здесь у меня. Я нанял особую квартиру, в которой мы и воротясьбудем жить. Я уж не пойду жить к отцу, не правда ли?