Второй допрос сестры-хозяйки Маргариты Зуевой

— Может ли кто-то ночью проникнуть в дом незаметно для вас?

— В общем… это возможно… совсем не обязательно мне всех видеть. Васька, например.

— Какой ещё Васька?

— Василий, работник, бомж или бич, как там правильнее. Алкаш, одним словом, но добрый малый. Он у нас как бы и за слесаря, и за грузчика. За еду помогает сторожам по хозяйству, за деньги — трудится на соседних дачах, у него свой ключ для входа в здание, низом с речки, через спортзал, эта дверь на ночь запирается. Тихий мужик, слабый, ходит — травинка не шелохнётся. А с реки, должно быть, всё здание видно как на взгорке…

— Что ж вы раньше-то про него не сказали. А где он живёт?

— А нигде толком не живёт, разве что в вагончике заброшенном ночует с Володькой, сторожем, собутыльник его, беженец из Молдавии, тоже почти бомж, пьянь безбожная, а вагончик им от строителей остался, сразу за территорией пансионата, ближе к реке, они рыбу там дни напролёт ловят, на продажу в основном… А не сказала потому, что речь не зашла, Васька персонаж привычный и мелкий, чтобы я его в голове держала…

— Ладно, допустим. А остальные сотрудники или постояльцы что-то могут увидеть в окно?

— Как вам сказать. То же самое, что и я. Вполне кто-то может пройти незамеченным. Не сидим же мы целый день в холле или на террасе у входа.

— А вы уверены, что вчера никто больше в дом не проникал?

— Раз такое дело… полной уверенности нет… Не могла бы побожиться, что кто-то приходил, но и что не приходил тоже не могу.

— Когда Ларичев бывал здесь?

— Чаще всего летом.

— По-вашему, супруги Ларичевы ладили между собой?

— Ничего дурного о них сказать не могу.

— А я и не прошу… дурного.

— Они свыклись со своим образом жизни. В их возрасте уже не до нежностей — как и не до ссор… А в целом они были внимательны друг к другу.

— Не видели ли вы, чтобы кто-нибудь выбрасывал в окно свёрток или нечто подобное?

— Нет, не видела.

— А во двор погулять никто не выходил?

— Нет. То есть да… господин Жаркович. Похлопотал возле своего автомобиля, потом сел и уехал.

— Как вам этот Жаркович?

— Подругой его не стала бы.

— У вас на то есть особые причины?

— Нет… но он, похоже, человек, который живёт только ради себя… Так же и супружница его. Мне кажется, что, загорись всё вокруг, им и тогда было бы до лампочки! Пальцем не пошевелят, чтоб помочь. Думаю, что он и жену пихнул бы в огонь, лишь бы самому спастись.

— А сына Ларичева вы знаете?

— Нет. Никогда не видела.

— Но что-нибудь слышали?

— Ничего. Не слыхала, чтоб о нём говорили.

— Супруга Ларичева Ксения Николаевна… как у неё со здоровьем?

— Точно не знаю. Слыхала, что она тяжело болела… Провела полгода в больнице…

— А чем болела?

— Ходили слухи, что рак.

— А поточнее вы не знаете?

— Нет… видите ли… когда у людей такой недуг… это скрывают…

— Спасибо.

* * *

Откашлявшись, Буров вынул из папки протокол осмотра места происшествия. Из него явствовало, что в комнате Ларичева ничьих отпечатков пальцев не обнаружено, кроме принадлежащих Рубцову, самому Ларичеву и уборщице, которая прибирала накануне. На оконном стекле, на подоконнике, под окном комнаты Ларичева и на всём прилегавшем участке двора — тоже никаких следов.

На металлической застёжке портфеля обнаружены отпечатки пальцев Рубцова. На шприце — отпечатки пальцев покойного. В портфеле найдены билет на поезд Москва — Смоленск и два рецепта — один на гекардин, для сердечников, другой на ксенородон — для антиморфиевой блокады. Портфель был найден раскрытым, и, по всей видимости, в нём кто-то поспешно рылся.

В комнате Рубцова, в камине, работавшем на газе, найдены остатки сгоревших бумаг. Пепел был настолько рыхлым, что брать его на экспертизу было бесполезно. Однако на одном чудом уцелевшем кусочке бумаги можно было различить почерк Ларичева.

В комнате Веры Прохиной был обнаружен железнодорожный билет, свидетельствующий, что данная гражданка следовала в том же поезде, что и Ларичев, возможно, но не обязательно, в одном с ним купе, в тот же самый день и час.

Словом, протокол всего-навсего подтверждал наличие кое-каких уже известных данных. Ничто в нём не привлекало особого внимания. Об отпечатках пальцев на стакане вообще не упоминалось. Видимо, протокол составляли до того, как был найден стакан.

Буров вернулся к диктофону.

Второй допрос Ларисы Жаркович

— В котором часу вы встали сегодня?

— В шесть утра.

— Вы выходили во дворик?

— Нет. А почему вы меня об этом спрашиваете? Почему, скажите на милость? Какое отношение имеем мы к этому делу, что вы нас всё вызываете, допрашиваете? Почему вы не даёте нам уехать? Мы честные люди и ни во что не вмешиваемся. А с этими стариками дружбы не водим… Уверяю вас… отнюдь не бухгалтеры составляют круг наших знакомств.

— Вы закончили?

— Что?

— Я спрашиваю, вы закончили?

— Да… но я…

— Итак, в котором часу вы встали?

— В шесть.

— Во дворе были?

— Нет.

— А ваш муж?

— Э-это… пожалуйста, извините, что я вчера так разговаривала, я немного нервничала. В конце концов, мы даже из комнаты не выходили. У нас алиби — так ведь это называется?

— Разумеется, у вас алиби. Ваш муж выходил во двор?

— Да.

— А вы стояли у окна и смотрели на него?

— Да, но не вижу, к чему вы клоните…

— Вы его не теряли из виду ни на минуту?

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы всё время его видели?

— Нет… не всё время.

— Был момент, когда вы его потеряли из виду?

— Кажется, был.

— Вы его звали?

— Звала… господи… а что?

— А его всё не было… эдак с четверть часа?

— Да, возможно, именно столько.

— Могу сказать, что он в это время делал. Поднялся наверх, потихоньку открыл комнату Ларичева и увидел, что тот спит. Подошёл на цыпочках к кровати, вынул из кармана яд и бросил в стакан…

— Да вы что такое говорите?!

— А стакан оставил на тумбочке, чтобы Ларичев…