Я отекала от такого длительного пребывания в кровати. Мне приходилось носить больничные компрессионные носки и писать в утку. Мы с Томом поняли, что невозможно все время быть несчастными. Мы смотрели фильмы и болтали о личной жизни врачей и медсестер. Один врач выглядел как Кеннеди. Другой смешил медсестер: мы слышали их из коридора. Нашей любимой была сестра с каштановыми волосами, которую мы называли «Кексик». Она носила больничный костюм, на котором была эмблема «Анатомии Грея». Я воображала, как все они занимаются сексом в подсобке и сплетничают на посту. Один симпатичный врач, вырисовывая картину неразрешимой ситуации, творящейся в моей матке, поинтересовался, нет ли у меня вопросов.

— Всего один, — ответила я. — Мне кажется, или все люди на этом этаже невероятно привлекательные?

— Да, — сказал он. — И спасибо Господу за это.

Все эти люди побывали у меня между ног, а я слишком устала, чтобы думать об этом. Абсурдность всего этого смешила меня, хотя смеяться мне было противопоказано.

К двадцать третьей неделе я уже была измучена незамолкающей колыбельной, доносящейся из громкоговорителя. Все просто и естественно. Я была прикована к больничной койке датчиками, которые фиксировали вулканическую активность внутри меня и передавали показания на компьютерный монитор. Схватки накатывали и отступали, а когда они становились слишком сильными, врачи ослабляли их, поднимая мне ноги выше головы и вкалывая сульфат натрия, из-за которого у меня возникало ощущение, что моя кровь превращается в раскаленную лаву. Именно в таком состоянии я была (с задранными ногами и пылающей кожей), когда врачи признали, что роды близко. К нам с Томом пришел неонатолог, чтобы обсудить детали.

Доктор Аарон Жермен был худым, добрым, с выражением постоянной тревоги на лице.

Он сказал нам, что знает, как сильно мы хотели этого ребенка, и что целая армия специалистов, вооруженная последними технологиями, попытается сохранить жизнь нашей дочери. Однако нам нужно было решить, действительно ли мы хотим спасти ее. Могли потребоваться месяцы активного вмешательства, в результате которого у нас на руках, возможно, остался бы живой, но очень травмированный ребенок.

Немногие врачи настояли бы на поддержании его жизни. Выбор был за нами.

Мы просмотрели список возможных осложнений, для каждого из которых была своя аббревиатура: ВЖК, ООО, РДСН, ХЛЗ, ДЦП[10]. Мое тело горело из-за сульфата магния. Кровь в желудке. Открытое овальное окно. Респираторный дистресс. Хронические легочные заболевания. Вентиляция легких. Инвалидная коляска. Слепота. Глухота. Задержки развития. Аутизм. Эпилепсия. Церебральный паралич.

Ребенок был недоразвит и слаб. Любое лечение обойдется очень дорого. Даже если она выживет, то, вероятно, будет страдать тяжелыми заболеваниями.

Вероятность, что она умрет, несмотря на все усилия, более пятидесяти процентов.

Вероятность, что она либо умрет, либо будет иметь тяжелые проблемы со здоровьем: шестьдесят восемь процентов.

Вероятность, что она либо умрет, либо будет иметь проблемы со здоровьем средней тяжести: восемьдесят процентов.

Существовал шанс, что она выживет и будет относительно здорова, — двадцать процентов. Я представляла, как она сидит в классе коррекции, страдает от астмы и носит очки с толстыми линзами.

Я размышляла над этой цифрой: двадцать процентов. Ситуация не казалась мне безнадежной. Однако представьте себе револьвер с барабаном на пять патронов, мысленно поместите в него четыре пули и сыграйте в русскую рулетку. Стали бы вы уповать на шанс в двадцать процентов, если проигрыш лишил бы вас всего, что вам дорого? Станем ли мы подвергать нашу дочь агрессивному лечению, чтобы она смогла жить в специализированном интернате или постоянно находиться на вентиляции легких? Выиграем мы или проиграем? Распадется ли наш брак?

Доктор Жермен самоотверженно консультировал нас, пока мы искали несоответствия в статистике. Он сказал, что девочки выживают чаще мальчиков, но белые младенцы, как наш, справляются хуже темнокожих. Перед родами мне вколют стероиды, чтобы укрепить легкие нашей дочери. Она появится на свет с помощью кесарева сечения, чтобы ее тело не повредилось в родовых путях.

Но мы хотели знать, каковы шансы девочки, чьи хорошие родители будут петь ей песни и читать книжки? Девочки, у которой есть два старших брата, тети, дяди и дружелюбная собака с большими ушами? Девочки, которая дремала внутри меня, чье сердцебиение напоминало нам о том, как хорошо и безопасно ей было там и как неправильно сейчас будет доставать ее на яркий свет и холодный воздух?

Доктор Жермен говорил мягко и неторопливо. Он был умен и старался сделать все возможное. Я хотела, чтобы он помог нам принять решение.

Но ответа на наши вопросы он дать не мог.

«Статистика не имеет значения, — сказал он, — но не в вашем случае».

В моей голове эхом раздавались слова, которые доктор Жермен ни разу не сказал: ее спасение может оказаться самым эгоистичным поступком.

Врач очень терпеливо беседовал с нами. Опирался ли он на протокол, увиденный им в «PowerPoint»?

Стоя у окна, я видел, как пальмы раскачиваются рядом с больничной парковкой, как по дороге легко проезжают автомобили, чьи владельцы торопятся по своим делам, как над заливом садится солнце, а небо пламенеет. Меня поражало раздражающее спокойствие доктора Жермена.

Келли задавала множество вопросов, лежа в постели. Я был так сосредоточен на том, чтобы успокоиться, что практически не мог говорить. Я никогда не был жестоким. За всю жизнь я дрался только один раз, в седьмом классе, после того как другой ребенок ударил меня хлыстом. Но сейчас от злости у меня напряглась челюсть, а руки сжались в кулаки. Я хотел повалить этого человека и выбить из него всю чертову логику.

Про себя я называл его доктор Иа. Он напоминал мне осла своими печальными глазами, сутулой осанкой и манерой говорить.

Нам нужно было быстро решить, будем ли мы спасать нашу дочь после рождения. Это желательно было сделать тем же вечером, потому что ребенок мог появиться на свет в любую минуту. Доктор сказал, что она родится в течение сорока восьми часов и что нам следует подготовиться.