Хотя уже в 382 году ересь было решено карать смертной казнью, первый случай сожжения еретика на костре имел место лишь в 1022 году в Орлеане. В тот раз Церковь приговорила к смерти группу церковников и аристократов-мирян, уверовавших, что истинное наставление может исходить только напрямую от Святого Духа, и отрицавших Священное Писание как «подделку, написанную людьми на шкурах животных»[115]. Столь независимые читатели были слишком опасны. Официально ересь стала считаться гражданским правонарушением, караемым смертной казнью только в 1231 году, когда император Фридрих II узаконил это своим указом, но к XII веку Церковь уже вовсю сражалась с массовыми еретическими течениями, которые призывали не к аскетизму и уходу от мира (что проповедовали более ранние инакомыслящие), а к борьбе с коррумпированными властями и духовенством и к общению с Небесами без посредников. Тем не менее течения эти делались все мощнее и к XVI веку обрели настоящую силу.

31 октября 1517 года монах, долго изучавший Священное Писание пришел к убеждению, что вера – единственный путь к спасению души, который дается человеку непосредственно Богом, прибил к двери церкви Всех Святых в Виттенберге девяносто пять тезисов, осуждающих практику выдачи индульгенций – полный или частичный «выкуп», компенсирующий временное наказание за совершенный грех после его отпущения, – и некоторые другие действия духовенства. Таким образом, Мартин Лютер стал преступником в глазах империи и отступником в глазах папы. В 1529 году император Священной Римской империи Карл V отобрал у сторонников Лютера все дарованные им права, и четырнадцать свободных городов Германии под руководством шести лютеранских принцев подняли протест против решения императора. «В вопросах, которые касаются почитания и спасения Божьего, а также вечной жизни наших душ, каждый должен сам отчитываться перед Богом», – утверждали протестующие, или, как мы называем их теперь, протестанты. Десятью годами ранее римский теолог Сильвестр Приерий заявил, что Книга, благодаря которой была основана его Церковь, должна оставаться тайной и интерпретировать ее могут только церковные власти и лично папа[116]. Еретики, с другой стороны, утверждали, что у человека есть право читать Слово Божье и он не нуждается в свидетелях и посредниках[117].

Столетия спустя за морем, которое Августин считал краем земли, Ральф Уолдо Эмерсон, обязанный своей верой тем старым протестантам, воспользовался всеми преимуществами искусства, которое некогда так удивило святого. В церкви, во время длинных и скучных проповедей, которые ему приходилось слушать в силу своего общественного положения, он читал про себя «Мысли» Паскаля. А ночью в холодной комнате отеля «Конкорд», «натянув одеяло до подбородка», он упивался «Диалогами» Платона. («И впоследствии, – отмечает историк, – Платон всегда ассоциировался у него с запахом шерсти»[118]). Несмотря на то, что с точки зрения Эмерсона в мире слишком много книг, чтобы прочесть их все, и потому читатели должны делиться друг с другом находками, пересказывая суть прочитанного, он считал чтение личным и глубоко интимным делом. «Все эти книги, – писал он, приводя список «священных» текстов, в который входили Упанишады и «Мысли», – суть грандиозные проявления общемировой совести, и в повседневности они нужны нам гораздо более, чем свежий выпуск ежегодного альманаха или сегодняшняя газета. Но читать их следует в уединении, преклонив колени. То, о чем они говорят с нами, выражется не движением губ и кончика языка, но зардевшимися щеками и бьющимся сердцем»[119].

В тот вечер в 384 году, наблюдая, как читает святой Амвросий, Августин вряд ли понимал, что́ он видит на самом деле. Он считал, что перед ним читатель, пытающийся избежать расспросов назойливых посетителей, не желающий тратить силу своего голоса на поучения. На самом же деле перед ним сидел первый из множества молчаливых читателей, к которым спустя много веков присоединятся Лютер, Кальвин, Эмерсон и мы – те, кто читает его сегодня.

Я стою на развалинах Карфагена в Тунисе. Это римские камни, обломки стен, построенных после того, как в 146 году до н. э. город был разрушен Сципионом Эмилианом. Именно тогда Карфагенская империя стала римской провинцией и была названа Африкой. Здесь святой Августин еще в молодости преподавал риторику до переезда в Милан. Уже на четвертом десятке он снова пересек Средиземное море, чтобы поселиться в Гиппоне (на территории современного Алжира); там он и умер в 430 году, когда город осадили вандалы.

Я привез с собой школьное издание «Исповеди», тонкий томик в оранжевой обложке из серии «Римская классика», которую мой учитель латыни предпочитал всем прочим. Стоя здесь с книгой в руке, я испытываю нечто вроде товарищеского чувства по отношению к великому поэту эпохи Возрождения Франческо Петрарке, который всегда носил с собой в кармане маленький томик Августина. Когда он читал «Исповедь», то словно слышал его голос и в конце жизни даже написал три воображаемых диалога со святым, которые после смерти поэта были опубликованы под названием «Secretum meum»[120]. Карандашные заметки на полях моего римского издания комментируют комментарии Петрарки, как бы продолжая эти воображаемые диалоги.

Действительно, что-то в тоне Августина предполагает удивительную близость, готовность поделиться тайной. Когда я открываю книгу, каракули на полях вызывают в памяти мой класс в Национальной школе Буэнос-Айреса, где стены были выкрашены в цвет песков Карфагена, и я вспоминаю голос учителя, произносящий слова Августина, и наши яростные споры (сколько же нам было – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать?) о политической ответственности и метафизической реальности. Книга хранит память о далекой юности, о моем учителе (его давно уже нет), о комментариях Петрарки, которые учитель одобрительно читал нам вслух, а еще о самом Августине и его классе, о Карфагене, построенном на руинах разрушенного только для того, чтобы, в свою очередь, превратиться в руины. Пыль этих руин гораздо старше, чем книга, но и она есть в книге. Августин наблюдал, а потом записывал воспоминания. Книга в моей руке вспоминает дважды.

Возможно, именно чувственность святого Августина (которую он стремился подавить) сделала его тонким наблюдателем. Кажется, бо́льшую часть своей жизни он провел в парадоксальном состоянии отвлеченного исследования, восхищаясь тем, что говорили ему его чувства, и умоляя Бога избавить его от соблазна физических наслаждений. Привычка Амвросия читать про себя была замечена, потому что Августин подчинялся собственному любопытству, а слова в саду были услышаны, потому что он не отказал себе в удовольствии насладиться запахом травы и пением птиц.