языком и другими знаниями, вся ее забота была об иностранных языках, особенно об изящном выговоре и — manière de parler на французском, и чтобы мы были comme il faut»[171].

Этот лингвистический феномен восходит к восшествию на престол в 1740 году дочери Петра Великого, Елизаветы, когда французский язык стал одновременно языком двора и знаком культурной рафинированности, заменив немецкий, который курляндцы принесли ко двору Анны Иоанновны в 1730‐х годах[172]. К концу XVIII века, как вспоминал историк и издатель С. Н. Глинка, владение французским языком стало для его современников обязательным. Его однокурсники по Сухопутному кадетскому корпусу, где Глинка учился 13 лет до 1795 года, получали образование «полностью по-французски», а сам он «полюбя страстно французский язык <…> затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России»[173]. И это не было исключительно российским феноменом: знать всех европейских стран, по словам Конфино, «имела сопоставимое образование, схожие культурные интересы и общий социальный язык, в дополнение к общему языку tout court, которым чаще всего был французский»[174].

Даже образованные англичане (мужчины и женщины) умели говорить на нем. Так, во время встречи с британскими офицерами 43‐го линейного полка на Гибралтарской скале в 1824 году российский военно-морской офицер и декабрист А. П. Беляев вспоминал, что «спичи» на официальном обеде председательствующий произносил «на общеевропейском французском языке»[175]. В России, как замечает Шиман, все большее распространение французского языка со второй половины XVIII века означало, что поколение дворян, выросшее под этим влиянием, «начало терять связь с духом своего народа»[176]. Один французский комментатор предположил, что образованное общество в России в то время в значительной степени определяло и идентифицировало себя посредством французского языка. Это означало, что тексты, написанные на французском языке, образовывали некий анклав, который был частично связан с русской культурой, но одновременно составлял в сердце этой культуры «отдельный мир»[177].

Растущее отчуждение было усилено огромным влиянием, которое оказали на некоторых учителя-иезуиты, такие как аббат Николь, основатель престижной школы в Санкт-Петербурге (см. следующую главу). Однако недавний комментатор предполагает, что пристрастие русской знати к французскому языку в то время было не столько признаком культурного отчуждения, сколько способом продемонстрировать свою принадлежность к более широкому сообществу европейской элиты, признанную Конфино[178].

Как уже отмечалось, изучение европейского языка, обычно французского, во многих дворянских семьях началось с раннего возраста, хотя стандарты преподавания осуществлявшегося носителями языка сильно различались. Действительно, до 1820‐х годов французский язык был единственным иностранным языком, который знали большинство россиян, причем некоторые источники предполагали, что знание немецкого, например, было сравнительной редкостью. Как вспоминал один современник, симбирский дворянин и писатель М. А. Дмитриев о времени учебы в Московском университете (1813–1817), «в мое время почти никто не знал по-немецки». Сам он выпустился из дворянского пансиона при Московском университете, совсем не выучив немецкого, а французского он знал даже меньше, чем при поступлении в школу. Другой его ученик, В. И. Сафонович, утверждал, что «немецкого языка никто терпеть не мог; считалось даже унизительным русскому дворянину говорить на нем: все колбасники и сапожники говорят по-немецки»[179]. И это несмотря на то, что многие профессора российских университетов были немцами или немецкоязычными. Правда, такие профессора читали лекции либо на немецком, либо на французском, либо на латыни для, вероятно, не понимавшей их или, по тактичной формулировке Шимана, «плохо подготовленной» аудитории[180].

Кроме того, немецкий, несмотря на негативные высказывания Дмитриева и Сафоновича, был первым языком дворянства балтийских губерний. Декабрист барон А. Е. Розен, например, вспоминал, что, будучи 15-летним юношей из эстляндской провинциальной знати, испытывал трудности в первые недели в Первом кадетском корпусе в Санкт-Петербурге из‐за того, что слабо владел русским языком[181]. А. П. Беляев, семья которого происходила из Пензы, провинциального города в центре России, вспоминал, что его отец прекрасно говорил по-немецки и был знаком как с немецкой литературой, так и с философией. У него была «порядочная библиотека немецких сочинений, английские же и французские были в переводе немецком или русском»[182].

Более того, в то время по-немецки все еще говорили при дворе или, по крайней мере, в кругу матери Александра I, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, урожденной Софии Доротеи Вюртембергской, значительной и влиятельной сторонницы просвещения и покровительницы искусств, особенно интересовавшейся литературой. В качестве дежурного придворного пажа в Павловском дворце А. С. Гангеблов часто слышал немецкий, на котором говорил там, в частности, поэт В. А. Жуковский, тогдашний наставник царских детей. Он всегда обращался к императрице по-немецки, так что Гангеблов не мог припомнить, чтобы он когда-либо говорил по-русски. Тем не менее императрица могла говорить «плавно и точно» по-русски, хотя и с легким немецким акцентом. Когда же к обеденному столу императрицы в качестве одного из ее любимых гостей присоединился Н. М. Карамзин и развлекал хозяйку своей блестящей беседой, то «нечего и говорить, что речь велась по-французски!», отмечал Гангеблов, чье привилегированное положение молодого пажа позволило ему наблюдать за этим разговором[183].

Очевидно, что преподавание иностранных языков варьировалось от школы к школе. Например, М. П. Погодин, с 1814 года учившийся в Московской губернской гимназии, заметил, что вынес из школы «порядочные познания в языках латинском и немецком», тогда как к французскому он мог получить доступ только через частные уроки. Его уровень латыни позволял ему прослушивать лекции по анатомии, которые читал на медицинском факультете Московского университета легендарный профессор Лодер, старый друг Гёте. Погодин «удивлялся ясности и отчетливости его изложения на латинском языке». Стоит сравнить это с отменой преподавания латыни во многих академиях с начала XIX века в пользу более практической боевой подготовки как части милитаризации как средних, так и высших учебных заведений в целом[184].

В одном недавнем исследовании утверждается, что примерно 33% российского офицерского корпуса 1812 года говорили на французском, 25% на немецком и всего 0,8% на английском[185]. Анализ служебных записей подтверждает, что в 1812 году большинство российских офицеров (1061 из 2074, или 51%) были по крайней мере грамотными. В то же время многие из них владели несколькими языками: 30,4% (630 человек) говорили по-французски, а 25,2% (522 человека) — по-немецки. Английский и итальянский были гораздо менее известными языками, на них говорили всего 17 и 10 человек соответственно[186].

Редкое упоминание об обучении английскому языку в то время можно найти в воспоминаниях А. П. Беляева, учившегося в Морском кадетском корпусе с 1815 по 1820