не то… Землю крестьянам дали, а рост производства их продукции пресекаете. Как прикажете понимать это?

— Вы же сознательный человек, должны разбираться. Идет гражданская война, страна голодает, кулаки вредят…

— А не раздуто ли все это насчет кулаков?

— Такое мы слышим от «левых коммунистов»… Нет, кулак страшен, его надо уничтожить. Изъятие излишков хлеба, и прежде всего у кулаков, запрещение частной торговли хлебом — вот что спасет рабочий класс. А если он выживет, сказал Ленин, мы все спасем и восстановим.

— Значит, за счет крестьянства…

— Почему? Мы даем товары, платим. Правда, пока маловато, так ведь война, Красную Армию нужно одеть и накормить в первую очередь. Кончится война…

— Разрешили бы часть хлеба продавать на рынках. Слишком уж суровые меры, надо бы помягче…

— Но без этого сейчас не обойтись. А знаете ли вы, что еще Временное правительство 25 марта 1917 года декретировало хлебную монополию и необходимость сдачи крестьянами излишков хлеба по твердым ценам.

— Впервые слышу.

— Временное правительство было бессильно осуществить монополию, декрет задевал интересы буржуазии.

— Но вы пошли на крайние меры. И берете не излишки, а столько, сколько вам нужно. Так?

— Совершенно верно, берем, сколько нужно государству. Знаете, как Ленин разъясняет нашу политику? Хлебная монополия с продразверсткой должны быть сохранены до тех пор, пока у государства недостает хлеба и других продуктов, пока не будет восстановлено крестьянское хозяйство. Это — ссуда крестьян рабочему классу, это — заем у крестьянства, который будет возвращен, как только будет восстановлена промышленность!

— А крестьяне пусть пока поголодают?

— Получив землю, крестьяне, несмотря на разверстку, живут лучше, чем за сотни лет в царской, капиталистической России. А кулаки… Они все же обходят нашу монополию, подторговывают… Я расскажу вам, что обнаружили недавно в одном кулацком хозяйстве. Денег кулаки не берут, они обесценены, им подавай мануфактуру, мебель, одежду… Произвели обыск и что же? Изба забита дорогой мебелью, швейными машинами, граммофонами, в амбаре сундуки с мануфактурой, лисьи, бараньи шубы, кружевное белье, костюмы, одеяла, и к тому же закрома полны мукой, рожью, овсом…

— Ну, это паук…

— Таких теперь, кто наживается на голоде, немало и на хуторах нашей Херсонской губернии. А между тем, я слышал, в Херсоне тоже неважно с продовольствием. Да что тут говорить! Крестьянин, имеющий сотни пудов хлеба, спекулирующий хлебом, есть представитель новой буржуазии, рожденной в муках народного голода, которые переживает вся промышленная Россия. Это не я, это Ленин сказал.

— Значит, дали землю, крестьянин снял урожай, а его секут под корень, так? — продолжал свое приехавший. — Тогда какой же путь крестьянину вы предлагаете в будущем?

— Во-первых, если бы не продразверстка, не крайние меры, мы бы погибли. Погибла бы Советская власть. И многие бедняки, даже середняки это понимают. Во-вторых, путь известен, и мы уже начинаем его. Переход к общественной обработке земли — это единственное средство для крестьян выйти из темноты и забитости.

— Значит, всех в коммуны?

— Нет, говорит Ленин, задача это исключительно трудная, решать ее надо постепенно, воздействуя силой примера. Нет ничего глупее, как самая мысль о насилии в области хозяйственных отношений среднего крестьянства, тут командовать нельзя… Мы знаем, что нужно, Владимир Ильич сказал на VIII съезде партии: дать сто тысяч тракторов, снабдить их бензином и машинистами — средний крестьянин выскажется за коммунизм. К сожалению, пока это фантазия.

— Но будет? Вы верите в это?

— Будет! Конечно! За это мы и боремся! Сейчас делаем то, что в наших силах. Крохи, но все же даем народу. Вот постановление Совнаркома, я прочту вам: «Поручить наркомпроду для распределения среди населения, выполнившего разверстку, отправить сверх плана, вне всякой очереди, Северо-Двинскому губпродкому десять вагонов соли, четыре вагона сахару, головных уборов, посуду, гвозди и скобяные изделия…»

— И всем этим вы ведаете? — удивился гость.

— Да. ВЦИК постановил объединить в одном органе снабжение населения всеми предметами первой необходимости и продовольствия.

По всей обстановке, по тому, что подано было к столу, никак нельзя было сказать, что они находились на квартире «хлебного диктатора» страны.

Долго еще сидели за почти пустым чаем два старых товарища, много пережившие вместе, мечтавшие о лучшей доле крестьянства. И ушел гость от Цюрупы в глубокой задумчивости.

Когда расставались, заметил у Александра Дмитриевича револьвер в кобуре.

— Вооружаетесь? — спросил он.

— Да знаете… Обязали…

Москва была на военном положении, Чрезвычайная комиссия раскрывала заговоры, в том числе попытки путем подрыва продовольственного дела и транспорта добиться падения Советской власти.

«Оружие Цюрупе необходимо, — подумал старый товарищ. — Враги отлично знают, кто в Совдепии занимается хлебом насущным…»

А Цюрупа помрачнел. Он вспомнил, что Уфа занята белыми, там жена и дети…

В тюрьме у белых

Когда Александр Дмитриевич уезжал в Москву, он считал, что будет лучше, если Маша с детьми останется на какое-то время в Уфе: слишком голодно было в Питере. А она про себя решила, что соберется вслед, явится неожиданно, а там уж как-нибудь устроятся, лишь бы вместе.

Пока Мария Петровна собиралась, произошли события, помешавшие ей выехать из Уфы. Путь к мужу был отрезан, город заняли колчаковцы. На руках Марии Петровны дети, оставалось ей одно: набраться терпения и ждать. Мария Петровна Цюрупа скрывалась с младшими детьми от колчаковских контрразведчиков у знакомых в деревне. Тут хорошо знали Александра Дмитриевича, уважали, слышали, что он занимает высокий пост в Москве, работает с Лениным. Решили, что лучше объявить ее родственницей, переехавшей из города ради детишек, спасаясь от нужды.

«Народ победит, — не переставала верить Мария Петровна, — иначе не может быть!» И действительно, движение Колчака по Сибири и Уралу приостановилось, и до Марии Петровны дошли слухи о неудачах белых на фронте. Где-то у реки Белой, недалеко от Уфы, успешно сражалась Красная Армия. Росла надежда на скорую встречу с мужем.

И вдруг несчастье. Заболел младший сын. Мария Петровна поехала в город посоветоваться со знакомым врачом, раздобыть лекарство. Но на улице ее арестовали. И вот она перед старшим следователем капитаном контрразведки. Он был известен своей жестокостью, говорили, что применяет пытки. Но на этот раз старался быть вежливым. Где-то в Сарапуле в плену у красных находились высокие чины белой армии, и командование послало радиограмму, что расстреляет уфимских заложников, если большевики не пожалеют видных белогвардейцев в Сарапуле. Белые захватили семьи и других большевиков. А уж за жену наркома большевики могут предложить в обмен не менее генерала, а то и двух, думали колчаковцы.

Вот почему строго-настрого было приказано капитану не применять привычных для него мер к Марии Петровне, но всеми силами