добиваться дискредитации ее мужа.

Мария Петровна стояла в коридоре лицом к стене, как ей было приказано, слышала доносившиеся до нее возбужденные голоса, стоны, проклятия и думала о детях: хоть бы не узнали, где они, хоть бы их не забрали, а она уж как-нибудь вынесет муки, примет смерть, если придется, как подобает большевичке, жене народного комиссара Советской России.

По приказанию капитана ефрейтор ввел ее в кабинет. Капитан одернул френч, на лице его засияла приветливая улыбка. Он пошел навстречу арестованной.

— Здравствуйте, уважаемая Мария Петровна! Как изволили почивать? Не обижают ли вас? Может, чего не хватает?

— Да, не хватает свободы, — сказала Мария Петровна.

— Вы уж нас извините, ваш арест — временная мера, я считаю, что вообще не надо было этого делать, просто следовало вызвать для разговора, я надеюсь, мы с вами быстро договоримся, не так ли? Да вы садитесь!

— И для ареста, и для допросов нет у вас основания! — возразила Мария Петровна.

Капитан сделал гримасу.

— Не с этого надо начинать, уважаемая комиссарша. Садитесь, наконец, в ногах правды нет, — пододвинул он стул. — Что за народ пошел! Кого ни задержишь — все говорят, что нет основания. Никто ни в чем не виноват, одни святые живут в городе Уфе.

— Тогда скажите, в чем я провинилась. Тут произошла ошибка…

— Мадам, контрразведка не ошибается! И у вас есть вина!

— Какая же?

— Собственно, обвинения не так уж велики. Все зависит от вас. Прежде всего вы виноваты, что ваш муж — изменник родины, да еще какой изменник! Нарком продовольствия!

«Знают, все знают. Что-то будет? — подумала Мария Петровна. — Не этот ли следователь когда-то допрашивал Сашу?»

— Кому-то надо и продовольствием заниматься, — спокойно ответила она.

Капитан подумал: «Сейчас не так запоешь!»

— Мы ценим достойных противников, — сказал он. — А где сейчас ваши дети, как по-вашему?

Сердце Марии Петровны забилось сильнее. Но она все тем же спокойным голосом спросила:

— Зачем вы арестовали детей? Они-то, во всяком случае, ни в чем не виноваты.

— А чтобы вы были сговорчивей. Их жизнь и свобода зависят от вас! — ответил контрразведчик.

— Это бесчеловечно! — воскликнула Мария Петровна.

— Не спорю. Что поделаешь, война! Но мы люди гуманные, оставим им жизнь, если только…

— Что только?

— Пустяки. Напишите несколько слов муженьку.

— Мужу? Письмо? Как же вы его передадите?

— Уж найдем способ.

— А что ему писать? Что я и дети арестованы?

— Вот именно. И жизни ваши на волоске, если он не объявит во всеуслышание, что заблуждался, а теперь отказывается от коммунистической ереси и примыкает к нам.

— Вы же знаете, что он никогда этого не напишет.

— Тогда вы и ваши дети погибнете. Черкните всего лишь несколько слов, что вам стоит? Вот на этом листике, — подал капитан блокнот. — А вдруг возьмет да и пожалеет свою семью. Не знаете, как писать? Я продиктую: дорогой и любимый муж мой, Александр Дмитриевич. Или просто Сашенька, как хотите.

«Все, все знает. Ну да, у них же бумаги царской охранки, а там доносы, докладные записки филеров… Там и про меня должно быть», — думала Мария Петровна.

Сколько ни уговаривал ее капитан, видел в ее глазах непоколебимую решимость выстоять, не сдаваться. Он помнил указания начальника, запретившего пытки. Но не смог удержаться от того, чтобы нарисовать ей страшные картины их. Пусть она представит детей мертвыми и себя висящей на столбе с доской на груди, на которой люди прочтут: «Большевичка». Что, не нравится? А что, если вот этими плоскогубцами нанести ей кровавый маникюрчик? Ноготки — рраз! Хотя… Если изувечить эти пальчики, как она напишет мужу? Как она не понимает, что надо спасти Александра Дмитриевича от большевиков, ведь скоро им конец, и тогда вся семья погибнет все равно. Три слова, всего три слова, потом тысячу раз скажет спасибо капитану.

Мария Петровна сидела перед следователем с каменным лицом. Словно в тумане издалека доносились до нее его слова:

— Послушайте, вы ведь образованная женщина, вы знаете, что еще никогда, ни одно восстание рабов не заканчивалось победой. Возьмите Спартака, Пугачева, Разина…

— У них не было Ленина, — ‘вдруг сказала Мария Петровна.

Капитана передернуло. Уговорами он ничего не добьется, зачем ему запретили пытки?

— Да за такие слова, мадам, у нас расстреливают!

— Всех не расстреляете, — ответила она.

— Я устал с вами, — сказал капитан. — Ценю ваше мужество. Вас отвезут в тюрьму, там подумайте над моим предложением. Маленькое письмецо — и вы, и ваши дети на свободе!

В тюремной камере, куда втолкнули Марию Петровну, оказалось немало женщин. Это были тоже заложницы, в большинстве своем жены и матери большевиков, не успевшие по разным причинам выехать из Уфы.

— Страшно было на допросе? — подсела пожилая женщина.

— Как сказать… Почему-то не пытали…

— А если будут пытать?

— Выдержу!

Долго не вызывали потом Марию Петровну к следователю. Она терзалась неведением. Проникали слухи о наступлении Красной Армии, по ночам доносилась отдаленная канонада…

Однажды дверь камеры приоткрылась, надзирательница бросила к ногам Марии Петровны узелок.

— Тебе передачка, комиссарша. Я кой-чего отведала. Вкусно!

Мария Петровна узнала домашний платок, в котором было завязано съестное. Разволновалась, поплакала. Разломила булочку, а там записка, написанная мелким почерком на листке папиросной бумаги: «О вас хлопочут, мужайтесь. Приехал человек оттуда, какой-то князь Кугушев, по поручению самого Ленина. Предстоит обмен…»

Князь Кугушев! Боже! Муж Анны Дмитриевны, сестры Саши! Перешел линию фронта! Как решился? Как его не расстреляли?

Заботы Ильича

Александр Дмитриевич чувствовал себя неважно, выглядел плохо, часто болел, под глазами появились черные круги, нос заострился. И тут еще мрачные мысли о жене и детях. Он узнал, что их держат в колчаковской тюрьме в качестве заложников. Но Цюрупа знал, что он не имел права позволить себе расслабиться. Трудовой день наркома был полон множества неотложных дел. Он старался вникать во все лично.

…Пришли три телеграммы об отправке хлеба в столицу. Пошли наконец один за другим эшелоны жизни.

…Пришло сообщение, что бывший балтийский моряк, подпольщик, участник октябрьских боев, глава продовольственного отряда питерских рабочих В. Панюшкин выехал из Тулы в Москву.

Панюшкин докладывал Ильичу о своей поездке, когда Цюрупа вошел в кабинет Ленина. Панюшкин вспоминал об этом так:

«…Ильич поднялся, пошел к нему навстречу.

— А вы знаете, я начинаю сомневаться, Александр Дмитриевич, что вы говорите правду. Я не верю, что вы здоровы. Вид у вас очень плохой. Как, по-вашему, товарищ Панюшкин?

Действительно, Цюрупа выглядел очень плохо: бледное лицо, усталые глаза, вялая походка.

— А нет ли у вас температуры?

— Здоров я, Владимир Ильич…