Благодаря Норе и этим счастливым вечерам Париж наконец начал обретать цвет. Я снова принялась писать Йёсте. Мне больше не нужно было врать, я просто описывала все, что меня окружало. А еще заимствовала у многих прочитанных мною авторов, наполняла свои письма их представлениями о городе. На выходных мы посещали те места, о которых они писали. Рисовали в фантазиях девятнадцатый век, женщин в длинных и пышных юбках, уличную жизнь, музыку, любовь, романтику. Жизнь до депрессии, которая теперь повисла над миром.

Это Нора добилась моей первой съемки для Vogue. Она притворилась больной и отправила меня вместо себя. Когда машина остановилась у нашей двери, она с улыбкой запихнула меня в нее:

– Стой прямо. Улыбайся. Они никакой разницы не заметят. Они ждут красивую женщину и именно ее и получат.

Машина довезла меня к большому промышленному зданию на окраине города. На двери висела небольшая металлическая табличка. Даже сейчас я помню ничем не примечательные угловатые буквы, складывающиеся в имя фотографа. Клод Леви. Все прошло, как говорила Нора. Он кивнул мне и показал на стул, на который я присела в ожидании.

Я наблюдала за ассистентами, приносящими одежду, которую надевали на деревянных манекенов. Клод несколько раз подходил к ним и рассматривал одежду вместе с редактором Vogue. Они выбрали четыре платья, все в розовых тонах. Ассистенты принесли ожерелья – длинные, красные, из стеклянных бус. Они повернулись ко мне. Рассмотрели с головы до ног.

– Она выглядит по-другому.

– Разве она не брюнетка?

– Она симпатичная, с блондинкой получится лучше, – сказал редактор, одобрительно кивнув.

Затем они отвернулись от меня. Словно меня, живого и дышащего человека, не было здесь с ними в этой комнате. Словно я была всего лишь одним из деревянных манекенов.

Я сидела, пока кто-то не попросил меня пересесть на другой стул. Там мои ногти накрасили красным лаком, нанесли макияж, волосы завили и сбрызнули сахарным раствором. Прическа стала жесткой и тяжелой, поэтому я сидела с прямой шеей и не шевелила головой. Нельзя испортить идеально уложенные пряди волос.

Камера стояла посреди комнаты, на деревянной треноге. Небольшая черная коробка с выдвижным объективом, обтянутая гофрированной кожей. Клод обогнул ее, сдвинул на несколько сантиметров назад, вперед, в одну сторону. Искал правильные углы. Я сидела откинувшись в кресле, положив одну руку на спинку. По моему телу шуровали руки. Разглаживали ткань, выравнивали ожерелья, припудривали нос.

Клод резко отдавал команды:

– Не крути головой! Сдвинь руку на миллиметр вправо! Платье помято!

Когда он наконец был готов фотографировать, мне пришлось сидеть неподвижно, пока не закрылись створки.

Все могло бы закончиться на этом. На красивой обложке с блондинкой в розовом платье. Но не закончилось.

Когда мы закончили съемку для журнала, Клод Леви подошел ко мне. Он попросил меня попозировать для другой фотографии. Это будет художественный образ, сказал он. Визажисты собрали свою косметику, парикмахеры – свои расчески и бутылочки, стилист – одежду, а редактор – свои вещи. Осталась только я в розовом платье. В комнате стало пусто, когда он наконец попросил меня лечь на пол. Расправил мои волосы веером и с помощью шпилек закрепил на них листья березы. Лежа на полу, я ощущала гордость. Гордость, что он попросил меня. Признал. Он навис надо мной, поставил треногу под углом и взял сам фотоаппарат в руки. Попросил меня приоткрыть рот. Я подчинилась. Сказал смотреть в объектив с желанием в глазах. Я подчинилась. Сказал коснуться верхней губы кончиком языка. Я замешкалась.

Затем он переместил фотоаппарат в одну руку, другой взял меня за запястья и завел их за голову. Слишком решительно. Его лицо приблизилось к моему, и он поцеловал меня. Просунув свой язык между моих зубов. Я стиснула зубы и стала пинаться, чтобы освободиться. Но волосы были прикованы к полу: шпильки надежно их удерживали. Я закрыла глаза, приготовилась к боли и вырвалась. Наши головы столкнулись, и он, чертыхаясь, схватил себя за лоб. Я воспользовалась этой возможностью, прошмыгнула мимо него и пустилась бегом. Я выбежала на улицу. Босоногая, без своих вещей и одежды. В том платье, в котором меня фотографировали. Он кричал мне в спину: «Putain!», и его слова эхом отдавались между зданиями. Шлюха!

Я бежала и бежала. Прямо по промышленной зоне, босиком. Конечно, я порезалась об осколки стекол. Ступни кровоточили, но я не могла остановиться. Адреналин гнал меня вперед, пока я не почувствовала, что мне ничего не угрожает.

Остановившись, я поняла, что не знаю, где нахожусь. Я присела на каменное заграждение. Розовое платье намокло от пота, и ткань холодила кожу. Когда мимо проходили хорошо одетые парижане, я прятала босые ноги, прижимая их к стене. Никто не остановился. Никто не спросил, нужна ли мне помощь.

День перешел в вечер, а я все сидела на одном месте. Вечер сменился ночью, а я все не могла пошевелиться.

Разодранные ступни перестали кровить, когда я наконец очень медленно прихромала в незнакомый дворик и украла велосипед. Не пристегнутый ржавый мужской велосипед. Последний раз я каталась на велосипеде в детстве в Стокгольме, и даже тогда не особо часто. Только когда почтальон заканчивал свой маршрут и разрешал детям покататься на своем велосипеде. Я ехала, вихляя, по улицам. Увидела, как встает солнце и просыпаются люди.

Уловила запах хлебных печей и зажженных дровяных. Ощутила вкус своих слез. Улицы казались все более знакомыми, и я наконец увидела Нору, которая вскочила со скамейки у станции метро Рю-д’Отёй, увидев меня. Она вскрикнула и побежала ко мне. Я тряслась от усталости.

Мы сели на тротуар, близко друг к другу, как и всегда. Она достала из кармана сигарету и терпеливо слушала, как я, тяжело дыша, рассказывала ей, что случилось.

– Мы больше не работаем с Клодом. Обещаю, – сказала она и прислонилась головой к моей.

– Мы больше не работаем с ним, – шмыгнула я. – И не важно, что это для Vogue.

– Да, не важно, что это для Vogue.

Но это было важно. Нора не в последний раз работала на Клода. И я тоже. Вот что значит жизнь манекенщицы. Мы не жаловались. Когда предлагали хорошую работу, нельзя было сказать «нет». Но я сделала все возможное, чтобы никогда не оставаться с ним наедине.

Н. Нильссон, Йёста

Я была прикована к кровати несколько недель, ноги плотно обмотаны бинтами. В комнате витал отвратительный запах гноя и болезни. Месье Понсард был в ярости, потому что меня было некем заменить в универмаге. Он каждый день приходил ко мне и что-то бормотал, замечая отсутствие прогресса. Я так и не осмелилась рассказать ему, что произошло. В те времена было принято молчать.

Однажды я получила письмо от Йёсты. В нем была всего одна строчка, написанная посреди листка растянутыми прописными буквами:

СКОРО ПРИЕДУ!

Скоро, когда это скоро? Мысль о возможной встрече с ним наполнила меня предвкушением, и я надеялась, что наконец прогуляюсь с ним по городу, который стала называть домом. Увижу его Париж, покажу ему свой. Я ждала его каждый день, но он так и не приезжал. И я не получила ни одного письма с объяснением или датой его приезда.