В начале шестнадцатого века фундаментальная двойственность, столкновение миров, которое было характеристикой ученого мира, распространилось на восприятие религии и на искусство. Некоторые мастера, например, Герард Давид и Квентин Массейс, упорно придерживались сакраментального позднеготического стиля религиозного изобразительного искусства вплоть до 1520-х годов и далее. Но в тот период изменения уже шли полным ходом. Три ведущих художника северных Нидерландов начала и середины шестнадцатого века — Лукас ван Лейден (1494–1533), Ян ван Скорел (1495–1562) и Мартен ван Хемскерк (1498–1574) — были категорически против стиля пятнадцатого века. Священные сцены Благовещения, Распятия, Воскресения, а также Мадонны с младенцем, базовые в старом искусстве, отошли на второй план. Их место заняли разнообразные библейские эпизоды, представленные в земной и моралистической форме, словно сцены из классической истории и мифологии.

Чувствуя себя радикальными новаторами, меняющими искусство, ван Лейден и ван Скорел были такими же гуманистами, пусть и гуманистами кисти, как и гуманисты пера. Ван Скорел, каноник утрехтского собора, в юности совершивший паломничество в Иерусалим, считал себя главным распространителем методик и эстетических идеалов итальянского Ренессанса в художественные мастерские Нидерландов. Он стремился к единству композиции, вводил принципиально новые цветовые сочетания и, как Эразм в сфере религии и морали, идеализировал индивида, преобразовывая религиозные изображения в «частицы истории» в своей величественной манере. Стиль ван Лейдена подвергся большему влиянию Дюрера и немецкого Возрождения, чем итальянского, но в остальном они были похожи с ван Скорелом. Он стал первым голландским художником, который часто обращался к Ветхому Завету, откуда взял большое количество историй и эпизодов. Инновации ван Лейдена начались во втором десятилетии века, а ван Скорел вернулся в Нидерланды из Италии в середине 1520-х годов.

Хотя изначально Эразм осторожно поддерживал лютеранскую Реформацию, с самого начала у него было двойственное отношение к Лютеру. Частично это было связано с ужасом Эразма перед конфликтом и расколом; частично потому, что в период начала Реформации (1516–21 гг.) Эразм находился в Нидерландах, где противоборство лютеранству со стороны Карла V и Церкви было более мощным, чем в Германии; частично же потому, что страсти вокруг Лютера неблагоприятно отражались на гуманистических исследованиях. Эразму никогда не нравился резкий тон Лютера и его агрессивный стиль. Со своей стороны Лютер имел сильные сомнения относительно Эразма, с самого начала осознав, что религиозное мышление великого гуманиста больше касалось людского и земного, нежели божественного. Несмотря на это, вплоть до 1524 года, и Эразм, и Лютер держали свои сомнения друг о друге при себе. Лютер и его последователи надеялись, что Эразм открыто поддержит их, а Эразм тайно поддерживал нападки Лютера на Церковь и ее недостатки, а в 1521 году публично раскритиковал монашество.

У Эразма были свои сомнения по поводу Лютера. Но еще менее он хотел бы поддерживать современную ему Церковь. Эразма беспокоили не сами по себе нападки Лютера на Церковь или папство, а вероятность того, что мятеж Лютера даст противникам Эразма шанс мобилизовать Церковь, папство и европейских правителей и направить их против гуманистского учения. Он боялся связываться с Лютером, ведь в случае проигрыша последнего, он сам и гуманизм ушли бы на дно вместе с ним. Эразм снова и снова возвращался к этой теме в своих письмах. В сентябре 1520 года он написал о своих страхах Герарду Гелденхауэру, капеллану епископа Утрехта, гуманисту из Неймегена: «Я полон предчувствий об этом несчастном Лютере; заговоры против него сильны везде, и везде государей настраивают против него». Он предсказывал, что если победят противники Лютера, «они не успокоятся, пока не ниспровергнут совсем изучение [древних] языков и свободные исследования». В письме к Николасу Эверартсу, гуманисту и старшему судебному чиновнику в Гааге, в феврале 1521 года Эразм воскликнул: «Какое бремя непопулярности взвалил Лютер на гуманистическое учение и на истинное христианство!» В другом письме Эверартсу месяц спустя он обвинил Лютера в провоцировании «большой враждебности к Рейхлину, еще большей ко мне и, что хуже всего, к свободным исследованиям». В еще одном письме Эверартсу он сожалел, что гуманизму «грозит исчезновение из-за деяний Лютера».

Опасения Эразма были вполне обоснованы. Критика Церкви со стороны Лютера вызвала смятение в Нидерландах, особенно в Голландии, где изначально активно поддерживали Лютера. После беспорядков в Дордрехте в 1520 году доминиканский доктор богословия, который читал проповеди против Лютера и был атакован рассерженной толпой, обвинял в этом Эразма. Этот монах, писал Эразм к великолепному ректору (лат. Rector magnificus, традиционное титулование ректора — прим. ред.) Лёвенского университета, винит меня за волнения Голландии, поскольку после глупейшей проповеди, которую он там произнес, его чуть не закидали камнями, в то время как я никогда не писал ни одному голландцу ничего хорошего или плохого о Лютере. Эразм находился теперь на пике европейской славы и привлек к себе внимание образованной элиты Нидерландов, включая регентов, юристов и чиновников Голландии. В Гааге, согласно письму, адресованному Эразму в ноябре 1519 года, все важные и образованные лица безустанно восхваляли Эразма и читали его работы. Но к 1520 году слава Эразма уже была неразрывно связана с феноменом Лютера: в другом письме, написанном в Гааге в то время, значилось, что «Лютер …здесь в большом почете». Лидеры эразмианского гуманизма в Делфте в 1520-х годах были именно теми, кто был наиболее заинтересован в деле религиозной реформы.

Отношения Эразма с Лёвенским университетом и главными представителями нидерландской Церкви, непростые после публикации им критического издания Нового Завета в 1516 году, к 1520 году совсем испортились. Лёвен, университет с примерно 3 000 студентов, второй крупнейший и важнейший университет в Европе после Парижа, был цветущим центром гуманистских исследований и книгопечатания. Эразм потратил много сил на продвижение известного колледжа «Трёх языков» (Collegium trilingue), открытого в 1517 году, для изучения греческого, латыни и древнееврейского. Но его библейское экзегетика и текстология, а с ними и сам колледж вызывали всё больше споров в университете и теологических кругах по всем Нидерландам. К 1519 году стало очевидно, как далеко Эразм отошел от текста Вульгаты[18], как нетерпим он был к научной критике и насколько серьезными могли быть последствия его библейских толкования. Академический характер противоречий 1516–1519 годов уступил место чему-то гораздо более опасному. Появление Лютера позволило консерваторам считать Реформацию доказательством угрозы подхода Эразма и агитировать против него в светских и епископских судах, а также в Риме.

К 1520 году всё более жесткие официальные атаки на Лютера в Нидерландах начали затрагивать и Эразма. Доминиканский богослов, подвергшийся атаке толпы сторонников Лютера в Дордрехте, отмечал: «Лютер пагубен, но Эразм еще хуже, ведь Лютер всосал весь свой яд из груди Эразма». Отказ Эразма осуждать Лютера в лихорадочной атмосфере Нидерландов, могли рассматривать только как скрытую поддержку Лютера. Более того, несмотря на попытки убедить руководство университета, что он не поддерживает Лютера, Эразм не скрывал отвращения к методам, использованным для создания негативного отношения к немецким реформаторам. Уже в мае 1519 года Эразм оплакивал анти лютеровскую кампанию в Нидерландах, назвав ее опасным подстрекательством «глупых женщин и невежественной толпы». «Я никогда не поддерживал, и никогда не стану», — писал он ректору Лёвена в октябре 1520 года, — «пресечение [Лютера] в подобное форме, общественными воплями, когда его книги еще не прочитаны и не обсуждены». Шокированный «диким и тираническим поведением», с которым университет публично осудил и сжег работы Лютера, Эразм продолжил так же упорно противостоять требованиям об осуждении Лютера, как и призывам Вольфганга Капитона, Ульриха фон Гуттена и Филиппа Меланхтона[19] открыто поддержать Лютера. К 1521 году, когда Эразм навсегда покинул Нидерланды и обосновался в Базеле, его положение в жизни и культуре Нидерландов стало безнадежным.