Она отбыла, полная дурных предчувствий о счастливом будущем в обществе такого бессердечного чудовища, каким оказался ее муж!

С этих пор Кегля и сам стал в этом доме «отсутствующим другом».

Но я никак не доберусь до своей трогательной истории.

– Смотрите не запаздывайте с ней, – напутствовал меня редактор. – Непременно сдайте мне ее к концу августа. На этот раз я намерен сделать рождественский номер пораньше. Если помните, в прошлом году мы управились только к октябрю. Не хочу, чтобы «Клиппер» снова нас опередил.

– Все будет в порядке, – беззаботно ответил я. – Напишу ее быстро, на этой неделе мне все равно почти нечего делать. Прямо сегодня и начну.

По пути домой я пытался настроиться на трогательные сюжеты в поисках подходящего, но ни одна трогательная мысль мне в голову не приходила. В мозгу роились одни только комические идеи, и скоро их стало так много, что я чуть с ума не сошел. Не успокой я себя последним номером «Панча», у меня бы, наверное, случился припадок.

– Должно быть, я пока не настроен на сентиментальность, – решил я. – Нечего и заставлять себя, у меня еще полно времени. Подожду, пока мне не взгрустнется.

Но дни шли, а мне становилось все веселее и веселее. К середине августа дело приняло серьезный оборот. Если я в течение следующих семидесяти дней не сумею тем или иным способом привести себя в меланхолическое настроение, в рождественском номере «Еженедельника» не окажется ничего, что могло бы довести до слез британскую публику, и его репутация первоклассного журнала для семейного чтения будет безвозвратно погублена!

В те дни я был добросовестным молодым человеком. Если я пообещал к концу августа написать трогательную историю на четыре с половиной колонки, то задание должно быть выполнено, невзирая на то, каких умственных или физических усилий это будет мне стоить.

Мне всегда казалось, что несварение желудка – отличный способ вызвать печальные мысли. Так что следующие пару дней я питался горячей отварной свининой, йоркширским пудингом и разнообразной выпечкой, а ужинал салатом из омаров. От такой диеты мне начали сниться комические кошмары – слоны, пытавшиеся залезть на дерево, и церковные старосты, пойманные в воскресенье за игрой в орлянку. Я просыпался, сотрясаясь от смеха!

Отказавшись от расстройства желудка, я принялся читать всю сентиментальную литературу, до какой только мог добраться, но и это не помогло. Маленькая девочка из поэмы Вордсворта «Нас семеро» только раздосадовала меня; мне хотелось ее отшлепать. Разочарованные корсары Байрона нагоняли на меня скуку. Когда героиня романа умирала, я радовался, а если автор говорил, что после этого герой больше никогда в жизни не улыбнется, я ему не верил.

Наконец я прибегнул к последнему средству – перечитал пару-другую вещичек из собственной стряпни. Они заставили меня устыдиться, но несчастным я себя не почувствовал, по крайней мере не настолько несчастным, как хотелось бы.

Тогда я скупил все образцовые произведения юмора, которые когда-либо издавались, и терпеливо прочитал почти все. Они довольно сильно подпортили мне настроение, но все равно недостаточно. Похоже, моя жизнерадостность могла устоять против чего угодно.

Субботним вечером я вышел на улицу и нанял человека, чтобы он пришел спеть мне сентиментальные баллады. Он честно отработал деньги (пять шиллингов). Он исполнил все до единой заунывные песни на английском, шотландском, ирландском и валлийском языках, а заодно и несколько переводов с немецкого. Примерно через полтора часа я поймал себя на том, что пытаюсь под эти мелодии плясать. Особенно хорошие па получались у меня под «Старого Робина Грея», с изящным взмахом левой ноги в конце каждого куплета.

В начале последней отпущенной недели я пошел к редактору и честно рассказал ему, что происходит.

– Как? Что с вами такое случилось? – воскликнул он. – Подобного рода вещи всегда получались у вас отменно! Вы думали насчет бедной девушки, полюбившей молодого человека, который уехал и не вернулся, а она все ждала и ждала и не выходила замуж, и никто не понял, что сердце ее разбито?

– Разумеется! – отрезал я весьма раздраженным тоном. – Не думаете же вы, что я не знаю азов своего ремесла?

– И что, – спросил он, – разве это не подойдет?

– Нет, – ответил я. – В наше время только и слышишь, что о неудачных браках, как же можно вызвать жалость к человеку, сумевшему избежать супружества?

– Гм, – произнес редактор. – А как насчет ребенка, который просит всех не плакать, а потом умирает?

– О, это только к лучшему, – сварливо отозвался я. – В мире и так слишком много детей. Только посмотрите, сколько от них шума и сколько на них уходит денег. Одни башмаки чего стоят!

Тут редактор согласился, что у меня явно неподходящее настроение, для того чтобы написать жалостливый рассказ о ребенке. Он поинтересовался, не думал ли я насчет старика, рыдающего над выцветшими любовными письмами в канун Рождества. Я ответил, что думал и что считаю такого старика круглым идиотом.

– Так может быть, собачью историю? – спросил редактор. – Что-нибудь об умершем песике, это всегда пользуется популярностью.

– Не очень-то это по-рождественски, – возразил я.

Он предложил обманутую девушку, но, подумав, мы отвергли и ее – слишком уж откровенная тема для страниц «Семейного собеседника», как звучит наш подзаголовок.

– Ну, поразмышляйте еще денек, – попросил редактор. – Не хочется отдавать это Дженксу. В нем чувствительности не больше, чем в уличной торговке рыбой, и нашим читательницам не всегда нравятся его выражения.

Я решил, что пойду и попрошу совета у одного своего друга – очень известного и очень популярного писателя, по сути одного из самых известных и популярных писателей наших дней. Я очень гордился нашей дружбой, потому что он и вправду великий человек: возможно, великий не в самом серьезном понимании этого слова, не так, как величайшие люди, даже не осознающие собственного величия, но тем не менее великий с точки зрения общепринятых стандартов.

Когда он выпускал новую книгу, сто тысяч экземпляров продавались в течение первой же недели; когда ставилась его пьеса, театр набивался до отказа пятьсот вечеров подряд. Про каждую его новую работу говорилось, что она еще умнее, и значительнее, и блистательнее, чем все, что он написал до этого.

Всюду, где говорили по-английски, его имя не сходило с уст. Куда бы он ни отправился, его чествовали, и приветствовали, и превозносили. Описания его очаровательного дома, очаровательных высказываний и поступков, его очаровательной особы не сходили со страниц газет.

Шекспир в свое время не был и вполовину так знаменит, как Н. в свое.

К счастью, он еще не уехал из города. Меня провели в его роскошно обставленный кабинет, и я увидел, что он сидит у окна и курит послеобеденную сигару. Он предложил мне сигару из того же ящика, ту, от которых не отказываются. Я знаю, что он платит по полкроны за штуку, а покупает их сотнями. Взяв одну, я раскурил ее, сел напротив и поведал о своем затруднении.

После того как я договорил, он ответил не сразу, и я уже начал думать, что он меня вовсе не слушал, как вдруг, глядя в окно, туда, где солнце за дымным городом, уходя, словно оставило врата в небеса открытыми, он вынул сигару изо рта и произнес:

– Хотите услышать по-настоящему трогательную историю? Могу рассказать. Она не очень длинная, но достаточно грустная.

Он говорил так серьезно, что любой ответ показался мне неуместным, и я промолчал.

– Это история о человеке, потерявшем себя, – продолжал он, все еще глядя на угасающий за окном свет, словно читал свой рассказ в нем, – о человеке, стоявшем у своего смертного ложа, наблюдавшем за собственной смертью и знавшем, что он мертв – навсегда. Когда-то давно жил да был на свете бедный мальчик. Он любил бродить сам по себе, размышляя и мечтая целыми днями. И дело не в том, что он был замкнутым ребенком или не любил своих товарищей, просто что-то в его душе нашептывало детскому сердцу, что ему нужно постичь куда более сложные уроки, чем его одноклассникам. И невидимая рука уводила его в уединенные места, где ничто не мешало ему обдумывать эти уроки. Даже среди уличного шума слышал он эти беззвучные, но сильные голоса, обращавшиеся к нему во время