внушающих зависть, никто не будет ни на кого смотреть сверху вниз, и нам не на кого будет смотреть сверху вниз (если подумать, последнее не так уж и приятно), жизнь наша будет упорядочена и устроена, и не о чем будет думать, кроме как о блистательной судьбе (что бы это ни значило) для всего человечества!

Тут мои мысли смешались, спутались, и я заснул.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу под стеклянным колпаком в высокой унылой комнате. Над головой моей висела табличка, я извернулся и прочитал ее. Она гласила следующее:

Спящий человек

Период – XIX век

Этот человек был найден спящим в доме в Лондоне после великой социальной революции 1899 г. По словам владелицы дома, к этому времени он спал уже больше десяти лет (она забыла, как его зовут). В научных целях было решено его не будить, а понаблюдать, сколько еще времени он будет спать. Согласно с этим его перевезли и поместили в музей редкостей 11 февраля 1900 г.

Посетителей просят не брызгать водой в отверстия для воздуха!

Интеллигентного вида пожилой джентльмен, пристраивавший в соседнюю витрину чучела ящериц, подошел ко мне и снял крышку.

– Что случилось? – спросил он. – Вас что-нибудь побеспокоило?

– Нет, – ответил я. – Я всегда так просыпаюсь, если хорошенько высплюсь. А какое сейчас столетие?

– Сейчас, – произнес он, – двадцать девятый век. Вы проспали ровно тысячу лет.

– А! То-то же я так хорошо себя чувствую, – отозвался я, спускаясь со стола. – Нет ничего лучше, чем как следует выспаться.

– Полагаю, сейчас вы пожелаете сделать то, что обычно желают и другие, – сказал пожилой джентльмен, пока я надевал на себя свою одежду, сложенную рядом в ящик. – Захотите, чтобы я провел вас по городу и рассказал обо всех происшедших изменениях, а вы будете задавать вопросы и делать глупые замечания, так?

– Да, – ответил я. – Наверное, именно это я и должен сделать.

– Наверное, – буркнул он себе под нос. – Ну так пойдемте и покончим с этим. – И он повел меня из комнаты.

Пока мы спускались вниз по лестнице, я спросил:

– Ну теперь-то он в порядке?

– Кто в порядке? – не понял джентльмен.

– Ну как же – мир! – воскликнул я. – Как раз перед тем как я лег спать, кое-какие мои друзья намеревались разобрать его на части, а затем привести в порядок. Удалось ли им это? Надеюсь, теперь все равны, а грехи, страдания и все в этом роде давно исчезли?

– О да, – ответил мой гид, – вы увидите, что теперь все в порядке. Пока вы спали, мы трудились в поте лица, и должен сказать, что все-таки привели землю в порядок. Теперь никому не позволяется совершать глупые и неправильные поступки, а что до равенства, так разве только головастики в нем не участвуют. (Его манера выражаться показалась мне вульгарной, но я решил обойтись без упреков.)

Мы вышли в город, очень чистый и спокойный. Улицы, обозначенные номерами, пересекались под прямыми углами и походили одна на другую. Не видно было ни карет, ни лошадей, весь транспорт был электрическим. Все встреченные нами люди шли со спокойными серьезными лицами и были настолько похожи между собой, что казались членами одного семейства. Как и мой проводник, все они были одеты в серые брюки и серую блузу, плотно застегнутую у шеи и затянутую ремнем на талии, все гладко выбриты и черноволосы. Я спросил:

– Что, все эти люди – близнецы?

– Близнецы! Господи помилуй, нет! – воскликнул мой проводник. – С чего вы так решили?

– Ну как же, они очень между собой похожи, – ответил я, – и у всех у них черные волосы!

– А, так это обязательный цвет волос, – объяснил мой спутник. – У нас у всех черные волосы, а если они не черные от природы, их полагается выкрасить в черный.

– Почему? – удивился я.

– Почему! – несколько раздраженно воскликнул пожилой джентльмен. – Мне показалось, вы понимаете, что теперь все люди равны. Что будет с нашим равенством, если какому-нибудь мужчине или какой-нибудь женщине позволить расхаживать с золотистым цветом волос, в то время как другим придется мириться с морковным? Нет, в наши счастливые дни люди должны не только быть, но и выглядеть равными. Велев всем мужчинам гладко бриться, а женщинам подстригать черные волосы до одинаковой длины, мы в некотором роде исправляем ошибки природы.

Я спросил:

– А почему черные?

Он ответил, что не знает, просто этот цвет выбран.

– Кем? – спросил я.

– Большинством, – ответил он, приподняв шляпу и опустив взгляд, словно в молитве.

Мы зашагали дальше, и навстречу нам снова шли одни мужчины. Я спросил:

– А что, в этом городе вообще нет женщин?

– Женщин! – воскликнул мой гид. – Разумеется, есть. Нам встретились уже сотни!

– Мне кажется, я узнаю женщину, если увижу ее, – заметил я, – но пока что-то ни одной не видел.

– Ну как же, вот как раз идут две, – произнес он, обратив мое внимание на пару проходивших мимо особ, одетых все в те же обязательные серые брюки и блузы.

– А как вы поняли, что это женщины? – удивился я.

– Ну как же, разве вы не замечаете металлических номеров, прикрепленных у каждого к воротнику?

– Да. Я думал, это номера полицейских, и удивлялся, куда же делись остальные люди!

– Четные номера обозначают женщин, а нечетные – мужчин.

– Надо же как просто, – заметил я. – Должно быть, немного поупражнявшись, можно отличить один пол от другого с первого взгляда?

– О да, – ответил он, – если захотеть.

Мы некоторое время шли молча, но затем я спросил:

– А зачем каждый должен иметь номер?

– Чтобы отличать одного от другого, – ответил мой спутник.

– Так разве у людей нет имен?

– Нет.

– Почему?

– О, в именах столько неравенства! Допустим, одних звали Монморанси, и они смотрели сверху вниз на Смитов, а Смиты не желали смешиваться с Джонсами. Чтобы пресечь дальнейшую возню, решили имена упразднить и присвоить каждому номер.

– И Монморанси со Смитами не возражали?

– Возражали, но Смиты и Джонсы были в меньшинстве.

– А Единицы и Двойки не смотрели свысока на Троек и Четверок, ну и так далее?

– Поначалу смотрели. Но с отменой богатства номера утратили свою ценность, за исключением промышленных целей и двойных акростихов, так что теперь номер сто никаким образом не считает себя выше номера миллион.

Проснувшись, я не умылся, так как в музее не было для этого никаких удобств, и теперь неприятно ощущал жару и грязь. Я спросил:

– А где мне можно умыться?

Пожилой джентльмен ответил:

– Нет, нам не разрешается умываться самостоятельно. Подождите до половины пятого, и вас умоют к чаепитию.

– Умоют! – вскричал я. – Кто?

– Государство.

Мой спутник рассказал, что они выяснили – невозможно сохранять равенство, если позволять людям умываться самостоятельно. Одни умывались по три-четыре раза в день, другие годами даже не прикасались к мылу и воде, и в результате образовалось два различных класса – чистые и грязные. Начали возрождаться все старые предрассудки. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы прекратить раздоры, государство решило само заниматься умыванием, и теперь назначенные правительством должностные лица дважды в день умывают каждого гражданина, а частное умывание запрещено.

Я отметил, что до сих пор нам по пути не встретилось ни одного жилого дома, квартал за кварталом тянулись огромные, напоминающие бараки строения одной формы и размера. Иногда на углу я замечал строения поменьше с вывесками «Музей», «Больница», «Зал дебатов», «Баня», «Гимназия», «Академия наук», «Промышленная выставка», «Школа риторики» и т. д., но жилых домов все не попадалось.

Я спросил:

– Так что же, в вашем городе никто не живет?

Он ответил:

– Вы и вправду задаете глупые вопросы, честное слово! А где же, по-вашему, все они живут?

– Вот я и пытаюсь понять. Ведь здесь ни одного жилого дома!

Мой спутник возразил:

– Нам не нужны жилые дома, такие, которые вы себе представляете. Мы теперь социалисты и живем вместе, в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блоках. В каждом блоке помещается тысяча граждан. Там стоит тысяча кроватей, по сто в каждой комнате, есть соразмерное количество ванных комнат и гардеробных, столовые и кухни. В семь утра звонит колокол, все встают и заправляют постели. В семь тридцать все идут в гардеробные, там их умывают, бреют и причесывают. В восемь часов в столовой уже накрыт завтрак, состоящий из пинты овсянки