и полупинты теплого молока на каждого гражданина. Мы все теперь придерживаемся строгой вегетарианской диеты. За последнее столетие число вегетарианцев неимоверно выросло, и организация у них безупречная, так что они побеждали на всех выборах в течение последних пятидесяти лет. В час снова звонит колокол, и люди возвращаются на обед, который состоит из бобов и фруктового компота. Дважды в неделю подается пудинг с вареньем, а по субботам – пудинг с изюмом. В пять часов мы пьем чай, а в десять гасят свет, и все ложатся спать. Мы все равны, все живем одинаково – клерк и мусорщик, жестянщик и аптекарь – все вместе, в братстве и свободе. Мужчины живут в блоках в этой стороне города. А женщины – в противоположной.

– А семейные пары?

– Никаких семейных пар не осталось, – последовал ответ. – Мы отменили брак два столетия назад. Видите ли, супружество не сочетается с нашей системой. Мы поняли, что семейная жизнь является антисоциалистической. Мужчины больше думали о своих женах и семьях, чем о государстве, хотели работать на пользу своего маленького круга близких, а не на общество и больше заботились о будущем своих детей, чем о Назначении Человечества. Узы любви и крови прочно привязывали людей к маленьким группкам, а не к великому целому. Прежде чем подумать о развитии человечества, они думали об успехах своих родных. Вместо того чтобы добиваться великого счастья для многих, они боролись за счастье немногих близких; и мужчины, и женщины работали, отказывали себе во всем и делали тайные накопления, чтобы тайком порадовать чем-нибудь своих близких. Любовь будила в их сердцах честолюбие. Чтобы добиться улыбки от любимой женщины, чтобы оставить детям имя, которым можно гордиться, мужчины стремились подняться над общим уровнем, совершить что-нибудь такое, чтобы мир посмотрел на них снизу вверх и одарил особыми почестями, чтобы оставить более глубокий след на пыльной дороге веков. Фундаментальные принципы социализма ежедневно попирались, ими пренебрегали. Каждый дом превращался в революционный центр пропаганды индивидуализма и обособленности. В тепле домашних очагов вырастали ядовитые змеи Товарищество и Независимость, стремившиеся ужалить государство и отравить умы.

Доктрину равенства стали оспаривать открыто. Мужчина, полюбив женщину, начинал считать ее выше других женщин и даже не пытался скрывать свое мнение. Любящие жены уверяли, что их мужья умнее, храбрее и лучше остальных мужчин. Матери высмеивали саму мысль о том, что их дети могут хоть в чем-то не превосходить чужих детей. Дети пропитывались отвратительной ересью и думали, что их родители лучшие в мире.

С какой точки зрения ни посмотри, Семья превратилась в нашего врага. У одного мужчины очаровательная жена и двое милых ребятишек, а его сосед женат на настоящей мегере и стал отцом одиннадцати шумных, невоспитанных сорванцов. Где же тут равенство?

Опять же когда семья еще существовала, над нами постоянно парили два соперничающих ангела, Радости и Печали, а в мире, где известна и печаль, и радость, Равенства быть не может. Одна пара рыдает в ночи над опустевшей колыбелькой, а за стенкой другие муж с женой держатся за руки и смеются, глядя, как гримасничает и гулит их младенец. О каком Равенстве может идти речь?

Ничего подобного допускать было нельзя. Любовь, поняли мы, стала нашим главным врагом, сделав равенство невозможным. Любовь приносила боль и радость, покой и страдания. Она разрушала убеждения и подвергала опасности Назначение Человечества, и тогда мы отменили ее.

Больше нет браков, а значит, нет и семейных невзгод. Нет ухаживаний, а значит, нет и разбитых сердец. Нет любовных признаний, а значит, нет и терзаний. Нет поцелуев, но нет и слез.

Освободившись от радостей и горестей, все мы теперь живем в полном равенстве.

Я произнес:

– Должно быть, жизнь у вас очень умиротворенная, но скажите – я спрашиваю исключительно из научного интереса, – как же вы восполняете естественную убыль мужчин и женщин?

– О, это очень просто. Как вы в свое время восполняли естественную убыль лошадей и овец? Каждую весну государство устанавливает, сколько нам нужно новых детей, их вынашивают под тщательным медицинским наблюдением, а как только они родятся, их забирают у матерей (иначе те могут их полюбить) и воспитывают в общественных детских садах и школах до четырнадцати лет. Затем назначенные государством инспекторы их экзаменуют и решают, к какому делу они годятся. Этой профессии их и обучают. В двадцать лет они становятся гражданами и получают право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никакой разницы, оба пола пользуются одинаковыми привилегиями.

– И какими же привилегиями? – спросил я.

– Ну как же! Теми, о каких я вам рассказывал.

Мы прошли еще несколько миль и не увидели ничего, кроме бесконечных кварталов все тех же огромных домов-блоков. Я спросил:

– А разве в вашем городе нет ни лавок, ни магазинов?

– Нет, – ответил он. – Зачем нам нужны магазины и лавки? Государство нас кормит, одевает, дает крышу над головой, лечит, умывает и причесывает, а потом хоронит. Что нам делать в магазинах?

Я начал уставать от прогулки и спросил:

– Нельзя ли зайти куда-нибудь и чего-нибудь выпить?

Он воскликнул:

– Выпить! Что значит «выпить»? Нам дают полпинты какао в обед. Вы об этом?

Я чувствовал, что не сумею объяснить ему, в чем дело, да он и не понял бы, поэтому сказал:

– Да, об этом.

Тут мы прошли мимо человека приятной внешности, и я обратил внимание, что у него только одна рука. Раньше я заметил еще двоих или троих крупных мужчин с одной только рукой, и это показалось мне любопытным, так что я поинтересовался у моего проводника. Он пояснил:

– Да. Если человек превышает среднюю норму в росте и силе, мы отрезаем ему ногу или руку, чтобы уравнять с остальными. Так сказать, слегка сокращаем его. Видите ли, Природа пока еще отстает от века, и мы стараемся ее подправить.

– Но вы же не можете упразднить ее? – удивился я.

– Ну, не полностью, – признал он. – Хотя нам этого хочется. Впрочем, – добавил он с простительной гордостью, – мы уже неплохо преуспели.

Я спросил:

– А как вы поступаете с исключительно умным человеком? Что делаете с ним?

– Теперь это нас не особенно беспокоит, – ответил он. – Мы уже довольно давно не сталкивались с опасностью чрезмерно развитого мозга. Но если такое случается, мы производим хирургическую операцию и приводим мозг к обыкновенному уровню. Я иногда жалел, – пробормотал пожилой джентльмен, – что мы не умеем повышать качество мозга, вместо того чтобы понижать его, но, разумеется, это невозможно.

– И вы считаете правильным то, что подрезаете людей таким манером и понижаете их умственные способности?

– Разумеется, это правильно!

– Как-то вы уж очень самоуверенны, – возразил я. – Почему «разумеется»?

– Потому что это решает большинство.

– Да почему это считается правильным?

– Большинство не может ошибаться, – ответил он.

– О! А подрезанные люди тоже так думают?

– Они! – воскликнул он, явно удивленный вопросом. – Так ведь они в меньшинстве.

– Да, но ведь даже меньшинство имеет право на собственные руки, ноги и головы, разве нет?

– У меньшинства нет прав, – ответил он.

– Значит, тому, кто хочет жить здесь, нужно принадлежать к большинству, верно?

– Да, – ответил он. – В основном все к нему и принадлежат. Это гораздо удобнее.

Город казался мне все менее и менее интересным, и я спросил, нельзя ли для разнообразия выйти за его черту и посмотреть окрестности.

Мой проводник сказал:

– Да, конечно, – но предупредил, что вряд ли мне там понравится больше.

– Но ведь раньше за городом было так красиво, так приятно прогуляться перед сном – большие зеленые деревья, луга, где ветер колыхал траву, и небольшие коттеджи, увитые розами, и…

– О, мы все это изменили, – перебил меня пожилой джентльмен. – Теперь это один большой огород, разделенный на участки дорогами и каналами, прорытыми под прямыми углами. За городом не осталось никакой красоты. Мы упразднили красоту, она мешала равенству. Сочли несправедливым, что одни люди живут среди таких дивных пейзажей, а другие на бесплодных пустошах. Поэтому мы сделали так, чтобы везде все выглядело одинаково и чтобы ни одно место не выделялось среди других.

– А можно ли переселиться в другую страну? – спросил я. – Не важно, в какую именно, просто в другую.

– О да,