1926 года в редколлегию журнала «Новый мир» был введен В. П. Полонский, который и стал фактическим редактором журнала. В последующие годы мне уже сравнительно редко приходилось встречаться с Федором Васильевичем как с редактором[11], но зато гораздо ближе узнал я его как писателя и как человека. Об этом следует рассказать уже в следующей главе.

II

В 1925 году я вступил в ряды «Кузницы», членом правления которой неизменно был Федор Васильевич Гладков. Поскольку жизнь и труд рабочего класса сильнее всего в 20‑х годах отражались в творчестве «кузнецов», они были наиболее частыми гостями фабрик и заводов, рабочих клубов и библиотек. Связи с пролетарскими массами усиливались еще у «кузнецов»-коммунистов тем, что они прикреплялись к производственным партячейкам.

Обычно для встречи с рабочим читателем «Кузница» посылала бригады. В их состав входили прозаик — один или двое, чаще Н. Ляшко, А. Новиков-Прибой, Ф. Березовский, Г. Никифоров, М. Волков; поэт — обычно С. Обрадович, реже В. Александровский или Н. Полетаев — и в качестве критика, делающего вступительное слово, — я. Г. Якубовский — основной критик «Кузницы» — по болезни в бригады не включался. Федор Васильевич, занятый после ухода в начале 1926 года из журнала «Новый мир» редактированием альманаха «Земля и фабрика»[12], как правило, в бригады не входил. Но когда в «Кузницу» поступали просьбы об организации читательских конференций по его произведениям, он всегда давал согласие и с пунктуальностью бывшего педагога приезжал точно к назначенному времени.

Мне пришлось говорить вступительное слово на многих конференциях по произведениям Гладкова в 20‑е и 30-е годы. Иногда они проходили в отсутствие автора, но чаще, особенно в московских аудиториях, такие обсуждения делались при его участии.

Из конференций по роману «Цемент» мне особенно запомнилась конференция в Орехово-Зуеве, в клубе имени Моисеенко. Проходила она или в начале, или в конце 1926 года, во всяком случае в зимний морозный вечер. К сожалению, орехово-зуевская газета «Колотушка» не поместила отчета об этой встрече читателей с Гладковым, и я не могу назвать точной даты. Тогда в Орехово ходили паровые поезда три-четыре раза в сутки, в движении они были около четырех часов. Федор Васильевич не был словоохотливым вагонным пассажиром, как, например, Алексей Силыч Новиков-Прибой, он вступал в беседу только с «солидными» людьми, понимая под «солидностью» большой жизненный опыт. Не успели мы, приехав в Орехово-Зуево, обосноваться в гостинице — деревянном здании, жарко натопленном по случаю морозов, — как за нами пришли из клуба. Идти всего было несколько минут. Зрительный зал переполнен, больше было женщин, ткачих, которые, как нам сказал провожатый — председатель завкома текстильной фабрики, рвутся в бой.

Конференция происходила почти сорок лет тому назад, но я до сих пор ее помню по страстному одобрению борьбы Даши Чумаловой за свое равноправие. Боевым настроением были проникнуты почти все выступления ткачих. Они, очевидно, потому и врезались мне в память, что остро конфликтовали с тем, как была она, эта борьба, принята литературной критикой. В то время как писавшие о «Цементе» видели в отношении Даши к Глебу только «заострение», прием художника, работницы увидели в романе правду своей жизни, отражение своих первых шагов в партийной и общественной деятельности. А ведь она в годы гражданской войны неминуемо вела к тому, что активистка, подобная Даше, становилась «гостьей» в семье, была вынуждена помещать своих маленьких детей в детдом, часто слышала от мужа те же упреки, которые Глеб делал в адрес Даши. Но если Даша в своей настороженности к мужу была понятна и оправдана, далеко не все соглашались, чаще наоборот — резко осуждали ее за уступку Бадьину. Поэтому я с большим удовольствием увидел в следующих редакциях романа, что этот эпизод снят автором[13]. Растерянность Поли Меховой не вызывала сочувствия, хотя жизненность ее образа находила подтверждение. Помнится, говорили еще о неясности фигуры Бадьина. В первой редакции ему действительно не хватало какой-то определяющей черты.

На конференции я говорил лишь вступительное слово, потому имел полную возможность наблюдать, как «переживал» выступления читателей Федор Васильевич. В 20‑е годы мне пришлось участвовать во многих встречах подобного рода: вместе с А. Фадеевым (конференция по роману «Разгром» на московском заводе «Богатырь»), с Ю. Либединским по повести «Комиссары» (конференция в Центральном клубе коммунальников), с Г. Никифоровым по роману «У фонаря» и т. д. И я ни у кого из писателей не видел того обостренного интереса к мнениям читателей, который отличал Гладкова и который уместнее всего обозначить словом переживание. К каждому слову любого читателя, каков бы ни был его уровень, Федор Васильевич относился как к мнению представителя народа, являющегося высшим судьей произведений искусства.

Гладков настолько внимательно выслушивал ораторов, что казалось, боялся пропустить хотя бы одно слово. Главное в их речах он записывал. То сердито хмурил брови, то удивленно раскрывал глаза, то улыбался, когда слышал удачную реплику, крылатое слово. В заключительном слове он обычно давал обстоятельные объяснения, отвечал на вопросы и т. д. Он далеко не во всем соглашался с читателями, нередко остро спорил с кем-нибудь, но всегда стремился к тому, чтобы его творческий замысел дошел до массы, был бы понят ею. Особенно ценил он скупые речи производственников, соотношение явлений литературы с фактами жизни.

Запомнилась мне конференция по первой книге романа «Энергия» в одном из цехов Московского электрозавода. Состоялась она в конце 1934‑го или в начале 1935 года. Я ни разу не видел Федора Васильевича перед началом конференции таким возбужденным, хотя знал этому объяснение: совсем недавно появилась статья А. М. Горького «О прозе», в которой давалась резкая оценка языку и некоторым образам романа. Гладков, естественно, опасался, что выступления по его книге могут пойти только по линии погони за «блохами». Но этого не случилось. Для рабочих электрозавода «Энергия» была «своей вещью». Они толковали о ней со знанием жизни, с аналогиями из своего личного опыта. У молодых инженеров — героинь гладковской книги Фени Отдушиной и Татьяны Братцевой — нашлись в аудитории «подружки», которые в переживаниях Фени, смело распоряжавшейся при прорыве в котловане, увидели самих себя. Аудитория была молодая, как молод был и сам электрозавод; инженеров, подобных Балееву и Кряжичу, в ней не нашлось, но жизненность проблем, поставленных в романе, была оценена по достоинству. За свое понимание «массы через три с» — это выражение И. Сельвинского хорошо знали в цехах завода — резко критиковался Мирон Ватагин. В общем, ссылок на статью Горького не было ни одной. И тогда произошло то, чего я никогда не забуду: в своем заключительном слове Федор Васильевич,