она была. Но не ко времени подошла повесть». О других снятых вещах он промолчал, но в новое Собрание сочинений 1958—1959 годов, когда ошибки, сделанные в период культа личности Сталина, исправлялись партией, включил всю «Маленькую трилогию» и повесть «Новая земля».

В Собрание сочинений 1949—1950 годов Федор Васильевич ввел рассказ «Три в одной землянке». Он ни разу не публиковал его в собраниях сочинений, издававшихся ЗИФом в 20‑х и начале 30‑х годов, и я совершенно не знал его. Ознакомившись с вещью, я был восхищен образом главной героини — Варвары — и сказал об этом Гладкову. «А знаете, сколько я подобных рассказов в молодости написал? — спросил Федор Васильевич. — Целую серию. Она так и называлась — «В тюрьме», и почти все вещи были напечатаны в газете «Забайкалье» в тысяча девятьсот четвертом — девятьсот пятом годах. Конечно, только цензура снимала много, портила произведения. Вот и в этом рассказе цензор работницу в интеллигентку превратил. Между прочим этот рассказ Горький еще в 1912 году похвалил. Вот я и решил — а не начать ли мне публиковать свои ранние произведения? Конечно, не потому, что они написаны замечательно, напротив — много там сырого, незрелого. Но молодежи надо знать, как их отцы и матери жили, боролись, страдали. А в этом рассказе частичка борьбы, страданий мной передана».

Особенно много разговоров у нас было о романе «Цемент». Ознакомившись в Ленинской библиотеке со всеми изданиями — а их уже тогда было более двенадцати только на русском языке, — я убедился, что, по существу, почти каждое из них является новой редакцией. Я спросил Федора Васильевича, как поступить. Тип издания его Собрания сочинений был массовый, тираж предполагался по тому времени большой — 75 тысяч, и я затруднялся решить вопрос об описании всех редакций (мне этого нельзя было сделать по очень простой причине — по недостатку предоставленного мне для комментариев места). Тогда Федор Васильевич сказал: «А вы ограничьтесь только тремя редакциями, так сказать, на выбор. Назовем их основными. Вот хотя бы так. — Он подошел к книжной полке, где стояли многочисленные переиздания романа. — Первая редакция будет, бесспорно, журнальная, по «Красной нови». Правда, мне тогда Воронский одну главу снял. Но все-таки журнальная редакция, конечно, первая. Ну, а вторая, скажем, тысяча девятьсот тридцатого года. В ней я как будто действительно многое сделал в смысле языка. А третья, последняя, уже совсем недавняя, в конце войны ее закончил».

Хотя беседы наши были связаны прежде всего с текстами примечаний, Федор Васильевич, угощая меня лично заваренным крепким чаем, иногда отклонялся от обычной темы. Как-то он завел разговор о новинках советской литературы. Тогда наша критика подняла высоко на щит «Далеко от Москвы» В. Ажаева, книга была удостоена Государственной премии первой степени. Гладков не отрицал успеха молодого писателя, но считал, что роман сильно перехвалили. «Средняя, средняя книга, — говорил он. — И проживет недолго, года три — пять. Приземленная она какая-то, романтики мало, огня. И потом — растянута безбожно. Мне в ней только Батманов да Тополев живыми кажутся, а остальные просто маячат». Он был в те годы главным редактором журнала «Советский Союз» и, показывая мне его комплекты, говорил: «Смотрите, что в стране делается. А где романы об этом? Или хотя бы очерки хорошие, деловые, чтобы помощь была партии, народу. С творческой командировкой на две недели настоящего очерка не напишешь, надо стать своим человеком на стройке, жить вместе с народом. И чтобы тебя на стройке знали, шли бы к тебе с рассказами, мыслями, считали бы своим писателем».

Когда я учился в Высшем литературно-художественном институте, языкознание нам читал великолепный знаток русского языка профессор Пешковский. Усиленно работая в классе критики, я, каюсь, не взял всего того, что мог бы почерпнуть из его лекций. И вот в беседах с Федором Васильевичем я остро почувствовал свое «отставание». Я жалел, что не привил себе той глубокой любви к великому русскому языку, той чуткости к слову, которая жила в сердце Федора Васильевича, которую он действительно выстрадал за пятьдесят лет своей писательской деятельности. Знакомство с рассказом «Три в одной землянке» и другими ранними произведениями показало мне, с каким запасом слов начинал писатель свой творческий путь и как он неизмеримо обогатил его в «Повести о детстве» и «Вольнице». Федор Васильевич люто ненавидел нарушителей языковых норм; вспоминая свои «вольности» в «Огненном коне», он говорил о стремлении «тащить» любое слово в литературу как об опаснейшей «болезни». «Переболели мы этой болезнью в двадцатые годы почти все. А некоторые умерли, не успев выздороветь. Счастье наше, что Горький нас одернул. В этом смысле он всегда за Лениным шел, к его мнениям прислушивался. Хорошо он в своих воспоминаниях о «кривых словах» Маяковского сказал, очень это для поэтов полезно».

От литературы наши разговоры иногда сворачивали на быт. О хулиганах, пьяницах Гладков говорил со страстным отвращением. Казалось, в нем воскресал его дед, строгий законодатель в семейной жизни. Семьей же для него прежде всего были собратья по перу — писатели. Поэтому, когда, выражаясь деликатно, он узнавал об отклонении от норм той или иной «творческой личности», он шумно, не стесняясь выражал свое порицание. «Аморализму писателя, — говорил он, — не может быть ни оправдания, ни прощения. Гнилой зуб надо выдергивать с корнем».

К сожалению, когда я готовил примечания ко второму Собранию сочинений 1958—1959 годов, Федор Васильевич много болел, часто находился в Барвихе, и я имел с ним всего один разговор, главным образом по первому тому. В нем он решил значительно шире, чем в предшествующем собрании, где был помещен всего один такой рассказ — «Три в одной землянке», представить свои ранние произведения. Поэтому, прежде чем прийти к нему на беседу, я основательно поработал в Ленинской библиотеке. Мне удалось найти все газеты, в которых печатались его рассказы 1900—1907 годов, и я убедился, что, как он и предупреждал в автобиографии, приложенной к тому, они оказались сильно переработанными. Я не удивился, что далеко не все вещи, опубликованные в дни молодости, он счел достойными Собрания сочинений, здесь сказалась присущая ему требовательность художника. Я только спросил его, много ли он писал стихов. «Не только писал, но и печатал, к сожалению, — сказал он. — Ну, да вы теперь, раз рылись в газетах, все это знаете».

Когда 21 июня 1958 года я встретился с Федором Васильевичем в зале Политехнического музея на юбилейном его вечере, устроенном Всесоюзным обществом по