в котором Владимир Ильич провел самарские годы жизни. С особенным интересом слушал Гладков рассказ о «делах», которые вел в Самаре помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов.

2 июня мы выехали пароходом в Саратов. Еще в дороге, перебирая куйбышевские, особенно чапаевские впечатления, мы завели разговор об отставании культуры быта от культуры труда. Григорий Александрович и я считали такое явление законным, Федор Васильевич горячо возражал против наших аргументов. Вспоминая строительство Днепровской гидростанции и его начальника Александра Васильевича Винтера, он говорил: «Вот руководитель ленинского стиля. Параллельно строительству плотины возводил рабочий поселок. Озеленение улиц считал таким же важным, как бетонирование. И какой приятный город вырос на берегу Днепра, из него уезжать не хотелось. Конечно, будет культурным и Чапаевск, но сколько пройдет лет, пока здесь будет радостно жить».

В Саратове Федора Васильевича, как земляка, встретили с особым радушием. Уже на пристани его приветствовали представители городского Совета и горкома партии. Устроили большой вечер в горпарткабинете, где собралась интеллигенция города. Вспоминая саратовские выступления — а их было не меньше, чем в Куйбышеве: в Доме Красной Армии, в университете, на заводах, — я могу сказать, что все они прошли под знаком «Березовой рощи». Федор Васильевич как-то особенно энергично говорил о счастье «украшения земли», о том, насколько прав был Чехов, требовавший, чтобы каждый человек посадил хотя бы одно дерево. Казалось, что с аудиторией говорит сошедший со страниц «Березовой рощи» Мартын Мартынович, посвятивший всю свою жизнь «зеленому другу».

Из Саратова мы с Санниковым 10 июня вернулись в Москву. Федор Васильевич поехал в Астрахань, где и застало его 22 июня.

IV

Я встретился с Федором Васильевичем в конце июля или в начале августа 1941 года, когда фашистские орды уже топтали поля Смоленщины, приближались к Украине и Днепру. Встреча произошла в коридоре Союза писателей на улице Воровского, 52. Гладков торопился на какое-то заседание. Я заметил, что он как-то сразу постарел, в волосах прибавилось седины. «Ну вот, помните мою беседу с командирами и бойцами, — сказал он мне. — Началось и действительно вполне неожиданно. Даже в отпусках многих военных застало. Зато немцы и воспользовались, далеко продвинулись. Но все равно планы их блицкрига уже провалились. За Украину страшно обидно. Солоно нам придется, но выдержим...» Узнав, что я договариваюсь с Совинформбюро о том, чтобы писать в заграничную прессу, он одобрил такую работу: «Про нас врали много, вот хоть теперь пускай правду узнают». Сам он вскоре уезжал в Свердловск, откуда в сентябре начал присылать свои очерки и рассказы.

До 21 июня 1943 года — то есть почти два года — я не видел Федора Васильевича, препятствием были и расстояния, и работа. Будучи в эвакуации в Куйбышеве, я, конечно, читал его произведения в журналах, следил за его передачами по радио, ведь радио было тогда важнейшим средством общения. В сентябре 1942 года я смог уже вернуться в Москву, где стал корреспондентом антифашистского комитета советских ученых и славянского комитета. После Сталинградской победы надежда на разгром фашистов сменилась уверенностью. Весной 1943 года тронулись в столицу писатели-москвичи (я разумею тех, которые были в эвакуации), приехал из Свердловска и Федор Васильевич. 21 июня ему исполнилось 60 лет, правительство наградило его орденом Трудового Красного Знамени, и в Союзе писателей отпраздновали его юбилей.

Юбилеи военных лет по размаху, конечно, не могли идти ни в какое сравнение с довоенными торжествами, но все-таки 60‑летие Гладкова было отмечено как праздник. В небольшой комнате Дома литераторов на втором этаже собрались друзья и товарищи Федора Васильевича — Серафимович, Новиков-Прибой, Бахметьев, Ляшко, Сейфуллина. Речей говорилось много, но все они были краткими и выразительными. Особенно запомнилось выступление Лидии Николаевны Сейфуллиной. Она говорила о заслугах юбиляра в становлении и развитии советской литературы, о его большом авторитете коммуниста, о постоянной готовности оказать своим товарищам помощь и поддержку. «Партийной совестью» писательского коллектива назвала она Гладкова под дружные аплодисменты товарищей. По окончании собрания, когда уже все расходились, я подошел к Федору Васильевичу, поздравил его с награждением орденом и спросил, читал ли он мою статью о нем, опубликованную в газете «Московский большевик», названную «Певец труда и ненависти». В статьях, которые я печатал о Гладкове в довоенные годы, я развивал только первую часть заглавия, и мне было важно знать, как Федор Васильевич относится к дополнению. Оказалось, со статьей он еще не был знаком, но прибавил: «Певец труда и ненависти! Что же, это правильно! Я всегда ненавидел фашизм, а с 22 июня он — мой личный враг».

Хотя в последующие шесть лет я несколько раз встречался с Федором Васильевичем и с горечью каждый раз видел, как седеет его голова и тяжелеет походка, больших разговоров как-то не получалось. Они возобновились в 1948 году, когда Гослитиздат поручил мне комментировать его пятитомное Собрание сочинений. Только что перед этим я проделал такую же работу к Собранию сочинений Алексея Силыча Новикова-Прибоя, и вот теперь предстояло «оснастить» книги Гладкова. Но если благодаря любезности Марии Людвиговны, жены Алексея Силыча, я черпал материал для комментариев из личного архива писателя, то с Федором Васильевичем дело обстояло и проще, и сложнее. Проще потому, что он охотно принимал меня в своем рабочем кабинете и давал пояснения. Сложнее потому, что я знал цену писательскому времени и опасался быть назойливым.

Как комментатор, я не мог вмешиваться в содержание собрания, мне просто вручили его в отделе советской литературы Гослитиздата. Я несколько удивился скромности Федора Васильевича — он не назначил к переизданию пьесы «Бурелом» и «Ватага», повесть «Новая земля». Но когда первый том был передан на редактуру, выяснилось, что снимаются еще некоторые вещи — два рассказа из «Маленькой трилогии» — «Непорочный черт» и «Вдохновенный гусь», повесть «Трудные дни Любаши». Как-то я разговорился на эту тему с комментатором Собрания сочинений Серафимовича Г. Нерадовым. Он мне сказал, что такие случаи необоснованного исключения тех или иных вещей были и у автора «Железного потока», он рассказывал о них Александру Серафимовичу, и тот обычно умел отстоять свои произведения. Я не выдержал и передал наш разговор Федору Васильевичу. Он нахмурился и сказал: «Александру Серафимовичу легче отстаивать, у него вещи о прошлом или о гражданской войне. А я — современник, по горячим следам пишу. Могу поэтому и ошибиться. Иногда ошибку поправить можно. А как «Новую землю» поправить, если ее советуют заново писать? А по-моему, и нет там ошибки, я в повести коммуну «Авангард» описал такой, какой