не было бабушки, мать должна была рассказать, не было матери, подружки должны были рассказать, не было подружек, сама должна была придумать, собственную сказку.

…помните «Ангела за моим столом», помните Дженет Патерсон Фрейм, помните её рыжеволосую копну волос, как солнце на голове, помните её грёзы, помните разговоры девочек из Новой Зеландии, спрятавшихся в траве от посторонних глаз.

Забыли, снова прочтите опус о «Пианино»[956] в настоящей книге, вспомните, сравните…

Всё равно без грёз не могло быть, не могло быть и без прекрасного принца, как бы он не назывался, каким бы не представлялся.

А рядом с этой девочкой рос мальчик. Мальчик как мальчик. Нет не обычный мальчик. У него не было родителей, он с детства вырос у них дома.

Они были как одна семья.

Брат? Нет не брат, амиоглу это не брат. Сколько у них в селе подобных браков, амигызы и амиоглу, кузинные браки были нормой не только в их селе.

Мальчик рос рядом с ней, здоровый, сильный, сирота, амиоглу, кузен. Почему бы не он, чем хуже принца. И профессия уважаемая, каменщик, с голоду не умрёшь.

Грёзы, грёзами, но ведь не только грёзы. По ночам, когда во дворе выл ветер, внутри горел очаг, трещали дрова, под одеялом было так жарко, грех не грех, приходилось высвободить одеяло, освободить ногу, а он лежит рядом ближе к двери, протягивает руку, накрывает одеяло, а потом не убирает руку, грех, пусть грех, а она не сдвинется с места, чтобы не спорхнула эта рука, как испуганная птичка.

Днём она будет становиться девочкой, хлопотать по дому, таскать воду, доить козу, чистить хлев, а по ночам, возможно тщательно вымыв свои ноги, ждать этих волшебных прикосновений…

Потому он уйдёт на фронт, уйдёт вместе с её братом, в один день, они будут вместе провожать, невеста её брата, она его, амиоглу, что из того, что он ничего не сказал на прощание, молодые люди такие стеснительные, слова не дождёшься, то, что как-то по особому смотрит на невесту брата, не стоит придавать значение, с мужчинами подобное случается, он же вырос в их селе, никогда не нарушит принятые здесь правила жизни.

Самое трудное для неё началось в тот день, когда он вернулся с фронта.

Брата уже не было в живых, невеста уже была свободна, кто знает, что он решит, кто знает, как он решит.

Она пристально смотрела на него, пристально смотрела, он ничего не говорил.

Пришли женщины, наведать брата, нет кузена, амиоглу, она приносила чай, она же была в этом доме за хозяйку.

Потом они все ушли. Она ждала, он молчал.

Потом ушла невестка, они остались вдвоём, он опять ничего не говорил, она не спрашивала. Он попросил воду, она не ответила, знал ведь где взять воду, и чтобы напиться, и чтобы умыться.

Он ушёл.

Она ждала, потом перестала ждать.

Кинула старый матрас во двор, под тутовое дерево. Он вырос на этом старом матрасе, что же он ещё хочет, чтобы она уговаривала его, заботилась о нём.

Сирота, так пусть остаётся сиротой.

Ночью он оказался у неё под одеялом, когда она и ждать перестала.

Она чуть не задохнулась, от отчаяния, от обиды. Но уже не было сил его оттолкнуть.

Только подкоркой, подсознанием понимала, что не женщиной она стала в эту ночь, в эту ночь перестала она быть женщиной.

Подкоркой, подсознанием понимала, сейчас, в эту минуту, что-то безвозвратно ушло, что-то в ней умерло.

Лицо её уже никогда не будет светиться, когда на него будут падать лучи солнца, платье её уже никогда не будет шелестеть, когда её ноги будет овевать ветер.

Так началась и так продолжалась её женская жизнь, унылая, постылая.

Но однажды она не выдержала, бросилась на него, обвила рукам его шею, стала осыпать поцелуями его шею, лицо, не могла оторваться от его губ. Он испугался, очень сильно испугался, вырвался из её рук, выскочил из дома.

В тот день она окончательно умерла. Уже не только как женщина.

Пустота между телом и платьем по-прежнему не заполнялась, но тело стало опухать, ноги, руки, нос, губы.

А потом она заболела, не могла не заболеть.

Похоже на то, что груди полны молока, а никому не нужны, их надо кому-то отдать, растратить до последней капли, ничего не получается, вот они и отравляют организм. Превращаются в дурную кровь, в чёрную кровь. Никакие пиявки не помогут.

Вот тогда, независимо от своей воли, она стала отравлять мир вокруг.

Она становилась опасной для мира. Волочила себя по миру с опухшими ногами и руками, а мир вокруг всё ждал, когда же она освободит этот мир от себя.

Пришлось ещё раз умереть. Теперь окончательно.

…стыдно

Признаюсь, сейчас когда пишу эти строки (17 июля 2015 года) мне стыдно, не знаю за других, или за самого себя.

Мне хочется закричать, закричать во весь голос, чтобы все могли услышать, даже те, которые не хотят слышать, которые притворяются, что не слышат.

Ведь не я это придумал, и даже не писатель, который написал эту повесть.

Он, писатель, а с его помощью и я, просто почувствовали как «дышит», наш «культурный ландшафт», если не заслонять его чужими и чуждыми декорациями.

Мне хочется вмешаться, чтобы защитить эту женщину не только от Муслима, Муслима киши, вина которого, на мой взгляд, безмерна, не только от писателя, не только от самого себя.

От всех наших мужчин, пребывающих в иллюзии своей непогрешимости.

Послесловие к трём азербайджанским повестям…

…краткое резюме о трёх повестях…

Меня не покидает ощущение, что долго пережёвывал то, что можно было сказать более кратко. Оправданием мне может служить то, что тема болезненная, а остаётся под спудом, под лицемерной завесой. Продолжаем притворяться, что у нас всё не так, как у других, забывая, в каком веке живём.

Три повести пытаются, если не распахнуть «закрытую дверь», то не прятаться за лицемерную завесу.

В «Звуке свирели» мужчины бьются на смерть друг с другом, не понимая, что обречены на вымирание.

Обречены временем, в котором властвует «истребительный батальон». Обречены временем, в котором люди боятся признаться, что у «Искендера есть рога». Обречены уничтожать друг друга, если смирятся с «истребительным батальоном», и будут бояться признаться, что у «Искендера есть рога».

Обречены, если не вызволят из заточения Сурьмлённую Сёйли. Не понимая, что Сурьмлённая Сёйли, прежде всего, женщина, а это больше, чем жена и мать.

Не понимая, что только восторгаясь Сурьмлённой Сёйли,