это была другая женщина. Дядин сын привёз в село свою невесту.

Привёз женщину.

Когда падали на неё лучи солнца, лицо её светилось, когда овевал её ветер, платье её шелестело.

Невеста сидела на сундуке, но с таким достоинством, будто была она не дочь уборщицы, а шахская дочь.

Муслим сидел в углу и исподлобья смотрел на неё. Не мог оторвать глаз.

Не смотри так на невесту, друг мой, не смотри так, дядиному сыну это может не понравиться!..

Вот тогда, в ту пору, там, за забором, в другом конце двора, начал Муслим строить для дядиного сына и его невесты, новый дом. Не беспокойся, говорил он дядиному сыну, не пройдёт и месяца, как дом будет готов. Ты только помогай. Дядин сын и помогал как мог, готовил раствор, подносил камни, но основную работу делал Муслим. Таскал камни из реки, выкладывал стены.

Забора ещё не было, его ещё предстояла построить, но была уже намечена межа, он должна была отделить один дом от другого. Один должен был стать домом дядиного сына и его невесты, дом, который от фундамента до крыши строил Муслим. В другом доме жил Муслим, вместе с дядей, его женой и дочерью. Этот дом, от фундамента до крыши, построил не он, построили другие. Его приютили в этом доме. Приютили, когда собственная мать бросилась вдогонку за его собственным отцом, и даже не подумала о том, что случится с ним, крошечным младенцем.

Забора ещё не было, ещё предстояло построить каменный забор, который окончательно отделил бы один дом от другого».

…Так уж случилось, что чуть раньше, не в 2015 году, когда пишу настоящий опус, а в конце 2014 года, написал статью о выставке нашего известного скульптора, которая называлась «Камень» (Daş)[951].

Как и повесть, о которой пишу.

Эпиграфом к той статье выбрал строки Лао-Цзы[952]:

«Не считай себя драгоценной яшмой. Будь просто камнем».

И сама статья была о безыскусности камня, апшеронского камня, с которым работал скульптор. О том самом апшеронском камне, из которого построено большинство зданий Баку.

И о том, что не стоит этот камень отбеливать, тем более навешивать на него искусственную плитку, которая к тому же, как оказалось, может возгораться[953].

И ещё о том, что мы сделали с Апшероном, изуродовали, искромсали, только художники, те которых после смерти назвали «Апшеронские нонконформисты»[954], сумели запечатлеть образ Апшерона. Его тон, его цвет, его светосмысл и его цветосмысл.

В повести «Камень» речь идёт о речном камне, который более естественен, когда из него выкладывают стены, а не воздвигают заборы.

Ещё более уродливым оказался апшеронский камень, когда из него выкладывают высокие заборы на апшеронских дачах, что по определению вредно для апшеронского микроклимата.

Но таков сегодня апшеронский культурный ландшафт[955], высоченные заборы из апшеронского камня, а за ними сплошные загулы. Чем ещё можно заниматься за высоченным забором, за которым постепенно чахнут исконно апшеронские растения, которым нужно свободное пространство для апшеронского ветра…

«Не успел Муслим закончить этот дом, поставить крышу как грянула война. Всех мужчин забрали на фронт. Забрали Муслима и дядиного сына.

Дядин сын погиб на фронте, а Муслим вернулся. Вернулся одним из первых.

Многое в селе изменилось. Но, прежде всего, изменились женщины.

Когда-то, казалось, они не вмещаются в своё платье, казалось, их молодые тела вот-вот разорвут платье, и выставят себя напоказ.

Теперь всё было по-другому. Между телом и платьем возникла пустота. Пройдут месяцы, годы, и эта пустота постепенно начнёт заполняться. У одних самим телом, у других тоской, болью, у третьих радостью, весельем, мужанием сына, свадьбой дочери…

Но сейчас эти женщины таскали эту пустоту с собой, с этой пустотой ходили, садились, вставали.

Дядина дочь была в том же платье, в котором была до войны. Тогда оно казалось ей узким, тогда она в него не вмещалась, когда выполняла работу по дому, казалось, платье вот-вот разорвётся. Теперь у дочери дяди, как и у других женщин их села, между телом и платьем была пустота. Пустота, которая уже никогда не заполнится. У других женщин может заполниться, у неё нет.

На встречу с Муслимом пришло много женщин. Дверь без конца открывалась и закрывалась.

Дяди Муслима и его жены уже не было в живых. Жена умерла в тот же год когда получила похоронку на сына. Дядя Муслима умер через несколько месяцев после жены.

Говорят в тот год был суровый мороз, дядя Муслима простудился, так и не смог согреться.

Осталась только дочь. В том же платье, теперь залатанном-перелатанном.

Дядина дочь постелила скатерть, принесла еду. Муслим поел, вспомнил забытый вкус хлеба этого села, вкус воды этого села. Успокоился, заговорил, рассказал о том, что с ним произошло за эти годы.

Только никак не осмеливался спросить: «а что стало с той невестой, с женой дядиного сына?!..»

Но спрашивать не пришлось. Открылась дверь, вошла она сама.

Приветливо улыбнулась, села.

Она совсем не изменилась, та же походка, те же волосы до плеч, та же улыбка на губах. Своей походкой, волосами до плеч, улыбкой на губах, она вдруг заполнила всю комнату.

И с той же улыбкой на губах подошла прямо к Муслиму:

– Добро пожаловать, братец Муслим! Да не покинешь ты никогда больше свой дом!..

Какой дом? О каком доме идёт речь?

Она что смеётся над ним?

Какое он имеет отношение и к тому дому, в котором живёт она, и к дому, в котором живёт дядина дочь.

Наступила ночь. Все разошлись. Остались они втроём. Невеста, сам Муслим, дядина дочь.

Говорить им было не о чём. Они сидели в свете лампы, молча смотрели друг на друга. Нефть в лампе заканчивалась, лампа светила всё слабее и слабее, начала коптить.

Муслим устал с дороги, ему хотелось спать. Однако где он должен был лечь спать? В каком доме?

Муслим подумал, может быть дочь дяди с невестой пойдут спать в дом невесты, а он останется здесь. Или они останутся здесь, а Муслим переночует в доме невесты.

Но стоило ему подумать об этом, как невеста встала:

– Уже поздно, братец Муслим, я пошла. Да и ты устал с дороги, ложись, отдыхай.

Но дядина дочь даже не сдвинулась с места. Она сидела на месте и пристально смотрела на Муслима. Только сейчас Муслим вспомнил, что она за весь день не проронила ни слова. О чём бы Муслим не спрашивал, отвечали другие женщины, словоохотливой оказалась невеста, а дядина