барана. Был мужчиной, а потом не стал. На него пришла похоронка, а он явился в село. Не следовало ему возвращаться, знал ведь, что происходило в селе.

Возвратился, поступил не как мужчина.

Есть ещё третий, цирюльник Абиль. Не был мужчиной. Точил, точил свою бритву, а для чего точил, так никто и не узнал. А потом стал мужчиной, понял для чего точил бритву.

Умер, но сохранил свою поруганную честь.

Допустим, что эти двое – или трое, мужчины, а остальные?

Они как незримый хор. Они постоянно на авансцене, даже если их не видно. Мы слышим их голоса, даже если они ничего не говорят.

Женщин нет. Вернее они существуют, как бы на двух уровнях. На одном уровне, они не сами по себе, они мерило мужской чести. На другом уровне, их повседневная жизнь, быт, хлопоты по дому. Они есть, и их нет.

То, что относится к смыслу жизни, к бытию, дело мужчин, остальное быт, дело женщин.

По крайней мере, так считает незримый хор, особенно когда смотрит со стороны.

Мужчины доминируют в этом мире. Они на авансцене, они за авансценой, они определяют, что правильно, а что неправильно.

Но однажды у писателя, мужчины, вырывается странное признание:

«в тот год, сколько женщин было вокруг, куда не глянешь одни только женщины, земля была переполнена женщинами».

Далее выясняется, что дело не в том, какой это год а в том, что происходит с человеком, кровь кипит, вот и кажется, что кругом одни женщины.

Посмотришь на дорогу, по ней идёт женщина, посмотришь на реку, там женщина полощет бельё. Куда и на что бы ни посмотрел, всюду видишь женщину.

Вот и весь ответ.

Нет, не всё так просто. Оказывается дело не только в том, что возраст, не только в том, что кровь кипит, не только в том, что говорим «женщина», а вновь подразумеваем «мужчина».

Выясняется, что в этом селе (только в этом селе?) всё измерялось женщиной («bu kənddə hər şeyi arvadnan ölçürdülər, arvadı hər şeynən ölçürdülər»). Это ироническое признание в том, что мужчины этого села могут думать одно, а делать другое, одному мерилу следовать в голове, другому в реальной жизни.

Ещё неизвестно, что здесь назвать бытом, а что бытиём.

Жизнь давно изменилась, но правила приличия не позволяют в этом признаться.

Мужчина давно перестал быть мерилом всех вещей, как человек у Протагора.

Но признаваться в этом опасно. Может рухнуть остов жизни.

Симметрично двум настоящим мужчинам, «киши», есть в этом селе две настоящие женщины.

Это мать Муслима.

Это невеста дядиного сына.

Это женщины, настоящие женщины. Что это означает неведомо самому автору, неведомо Муслиму, дяде, отцу дяди, неведомо другим.

Отец дяди, рассказал сыну, тот Муслиму. Запечатлелось и передаётся из поколения в поколение. То, что не вмещается в обыденные представления.

Женщина должна быть женщиной, а не опорой дома, не его хлебом, не его водой.

Женщина должна быть женщиной, остальное пустые слова.

…Arvad gərək arvad ola, a gədə, dirək-mirək boş sözdü…

Что это означает? Только то, что это касается только тех женщин, лица которых светились, когда на них падали лучи солнца, платье которых шелестело, когда их овевал ветер.

Можно что-то добавить или ничего добавить невозможно. Трудно сказать.

Может быть только то, что в слово «arvad» (женщина) трудно вместить такие разные смыслы, как жена, баба, и, собственно, женщина. Об этом мне уже приходилось писать, придётся ещё.

И ещё о том, что две эти женщины, которые женщины, прямо или опосредованно, разрушают, казалось бы, такие устойчивые и надёжные мужские правила жизни.

Наконец, ещё об одной женщине. О дядиной дочери. Жене Муслима.

Так и оставшейся безымянной, практически до конца повести. Пока не стала она старой, пока мы не узнали, что её звали Чимназ.

Для меня это главный смысл повести. Его нерв, его боль.

Понимаю, всё зависит от ракурса.

Можно вообразить такое «кино». Главный герой Муслим, Муслим киши.

Там за забором, – пока невысокий можно перешагнуть, – она, она. Недостижимая, недоступная. Здесь ты, твоя семья, твой дядя, ами, его жена, его дочь амигызы.

Пытаясь отгородиться от той, которая там за забором, недостижимая, недоступная, ты начинаешь возводить каменный забор. Так камень за камнем. Чем больше искушение, тем выше забор. А здесь, по эту сторону забора проходит твоя жизнь, унылая, постылая. Дядина дочь, амигызы, становится твоей женой. Когда это произошло, как произошло, ты даже толком не помнишь.

Назвать это интимностью, или как-то иначе, язык не поворачивается, даже до поцелуя дело не доходило. Всё обыденно, уныло и постыло. Родились дети, вернее один ребёнок, остальные покинули этот мир, уже в утробе матери. Потом жена заболела, что-то произошло с кровью, дурная кровь. Пришлось ставить пиявки. Они высасывали дурную кровь, сами погибали. Жена так и не выздоровела. Умерла.

Ты решил, что мир, наконец, от неё освободился.

Что мир ожил.

Кто же виноват? Она за забором, недостижимая, недоступная. Те, за невидимыми заборами, чьё присутствие постоянно отравляет жизнь. Дядин сын, через могилу которого не переступишь. Ты сам, потому что ты не «киши», не волк, не «джанавар».

А может быть, она, дядина дочь, безмолвная, бессловесная, которая смирилась, которая не женщина вовсе, с чего бы это в ней поселилась сначала эта пустота, а потом болезнь, с чего бы это у неё так распухли ноги, руки, губы, вены.

С чего бы это вдруг, не успела умереть, как птицы зачирикали, куры закудахтали, мир стал благоухать.

Только вот горечь никак не проходит, хочется плакать, и уйти из этого села, уйти в другой мир, уйти в другие миры.

Теперь другой ракурс, который хочу сконструировать. Иначе поставить оптику. Иначе поставить свет. Получится иная история, если хотите, иная притча. Возможно, писатель об этом ракурсе и не думал. Но художественный текст живёт своё самостоятельной жизнью. И автор не имеет монопольных прав на её интерпретацию.

Жила была девочка. Обычная девочка, возможно, весёлая, озорная, бойкая, возможно, задумчивая, молчаливая, смирная. Мы о ней мало что знаем, даже имени не знаем, но во всех случаях обычная девочка.

Росла наша девочка в селе, поэтому с ранних лет приходилось таскать воду, доить козу, чистить хлев.

А по вечерам наша девочка наверно грезила о прекрасном принце, или как он там назывался в сказках их села. Может быть, не было этих сказок, может быть, село это жило без этих сказок, без этих грёз о прекрасном принце? Так не бывает, страшно даже представить себе подобное, бабушка должна была рассказать,