Занявшие Крутов курган «космонавты» окапывались с лихорадочным остервенением, подгоняемые непрерывным ожиданием нового шороха украинских снарядов и каждую минуту готовые попадать в свои начатые, глубиной по колено окопы. Слух у всех уже так обострился, что никто не сбивался со взятого темпа и тем более уж не валился в окопчик плашмя, когда воздушный шорох проходил далеко в стороне или когда очередной гостинец пробуравливал воздух высоко над курганом — так сказать, не касаясь шерсти на голове. Раньше слышали кровлю, породу, о которую кости стирали, а теперь — бесконечное изжелта-синее, мертвым зноем дышавшее небо.

Копали уж вторые сутки: одни — окопы для себя, другие — братские могилы для укропов. Перевозить тех в город не было возможности, вот и сволакивали в ямы и присыпали их землей, пока, распухнув на жаре, не завоняли. «Вот так и к самим смерть придет, пока их всех перехороним, — ворчал двужильный маленький Рыбак. — Самим закапываться, этих прибирать — никакого здоровья не хватит. Не то что руки до крови́, а и лопату по держак сотрешь. Это же не земля — наказание. Убивали их — мучились, и убили — опять же от них, уже мертвых, страдаем, наказанье за них в виде них же несем».

Убитых ошкуривали: снимали с них длинные броники с защитой для паха, поясные подсумки, разгрузки с нерастрелянными магазинами, уцелевшие рации, каски с прямоугольными защитными очками… все, что могло помочь живым и чего ополченцам позарез не хватало. Не брезговали сухпайком и сигаретами, с нескрываемой жалостью и вожделением смотрели на добротные высокие ботинки. Мобильники опять же брали, а в них эсэмэски от родных и любимых — человек уже мертв, а они, мать-жена, заклинали: «Возвращайся», «Живи!»

Никто уже не вглядывался в лица мертвых со сложным чувством отвращения, любопытства и страха. Все мертвые лица слились для Петра в одно землисто-бледное, бесформенное, тестяное пятно, хотя порою различал на нем, едином, какое-то придурочно-счастливое и даже будто бы восторженное выражение — не боли, не ужаса, не плаксивой ребяческой жалобы, а такое, как если бы в самый миг смерти увидел человек какой-то ослепительный свет, что-то огромное и сильное, как солнце, да так и застыл зачарованный.

Далекое солнце живых почти уже отвесно било в темя, палило спины, бурые затылки, стеклянисто блестевшие от пахучего пота, когда они зарылись в полный рост.

— Ух ты ё! Глянь, чё нашел, ребята, — разогнулся Рыбак, подымая какую-то ржавую кость, оказавшуюся характерным, косо срезанным, дырчатым кожухом от ППШ.

В школьной комнате воинской славы было много таких ископаемых главной войны, от которой как будто бы и начинался отсчет нескончаемо мирного времени, как казалось тогда, в невозвратном их детстве, как внушали им всем: зло осталось в земле целиком, перегнило, рассыпалось в прах…

— Археолог нашелся, — продолжая врубаться в сырую глубинную глину, откликнулся на это Предыбайло. — Не в Египте копаешь: укроп — не верблюд, он быстрее до нас доползет, вот и ты пошевеливайся. Нате вот вам еще… — И выложил хрястнувшую у него под штыком буро-ржавую кость — уже не железную, а человечью, берцовую вроде. — Тут немцы стояли, по ихним окопам и роем. А наши шли, ложились штабелями. А потом уже наоборот. Или наши сначала, а немцы потом… точно: наши сначала, а немцы потом… А потом снова наши, а потом снова немцы… Так и сгнили, короче, в обнимку — давили друг друга.

— Ты бы это… побережней как-то, — посуровел Валек.

— Блин, Валек, а я нелюдь, по-твоему, да? Это… слово такое… кто могилы курочит ломами, забыл… Во-во, вандал. Я что, по-твоему, вандал? Чмо безродное, да? А Лютов велел под могильными плитами прятаться, под монументы к мертвым подрываться, гнезда обустраивать — он тоже чмо? Только если мы эти вот кости не выкинем, сами ляжем на них — в виде фарша. Я лучше у скелетов потом прощенья попрошу, чем у тебя — за то, что нас на ровном месте расхерачат… Ну вот и еще черепки. Прости меня, воин, придется тебя потревожить. А может, ты фриц? Сапогом эту землю топтал? Тогда пошел нахрен отсюда… А как узнать-то, кто он был?

В школьной комнате воинской славы было много таких продырявленных, полуистлевших наших и немецких касок, кое-где толщиной с жухлый лист, автоматных стволов и патронных коробок, снарядных гильз и смятых котелков, похожих на футляр для кинопленки пулеметных дисков, саперных лопаток, перочинных ножей, гнутых ложек, граненых смертных медальонов, похожих на толстые карандаши, и все это соседствовало с фотографиями очень молодых пухлощеких, губастых и чубатых парней, стыдливо улыбавшихся или испуганно смотревших в объектив уже как будто знавшими о вечном своем двадцатилетии задумчиво-печальными и светлыми в потусторонней отрешенности глазами.

Степная кумачовская земля была наполнена костями и железом тех боев. Останки схватившихся и примиренных друг с другом солдат истлевали беззвучно, но вдруг, раз в пять, раз в десять лет, в той неприступной тишине что-то коротко звякало: из тлеющих тел выпадали осколки и пули и, стукнув по костям, проваливались в темное нутро земли. Обласканные ветром ковыль и разнотравье тянули из родного чернозема жирную живительную кровь, над венчиками полевых цветов висели пчелы, вчерашние грозы врубались в заклекшую землю, выкидывали из ее глухих потемок обломки человеческих костей, противогазные коробки, отвалившееся челюсти, затворы трехлинеек, автоматные стволы, колючие обоймы с приржавевшими патронами, укладывали в вырытые ниши новые гранаты, патронные цинки, запасные рожки, словно теперь уже и с мертвыми воюя за каждый сантиметр глубины.

— Давай-давай, кроты, — подначил их Лютов, перебегающий вдоль линии окопов. — Поработал на лопате — отдохнешь на пулемете.

— А ты бы сам немного за лопату подержался, — огрызнулся Рыбак, кидая ему под ноги зачерпнутые комья. — Глядишь, и быстрей бы пошло.

— Опух, что ли, воин? Я вождь, полководец. Мне полагаются мозоли на душе, а не на теле, — ответил ему Лютов.

— Чё там в мире, комбат? Подмога идет? — спросил Предыбайло.

— Рефрижераторы с отборной мраморной говядиной. В сопровождении двух танковых дивизий. И два грузовика еще с моделями «Плейбоя» — готовы дать тебе бесплатно.

— Да про броню-то все понятно. — Предыбайло мотнул головой на ближайший источник безумолчного рокота: там ворочались грязные Т-72, покрытые брусками динамической защиты и оттого особенно похожие на исполинских гусеничных черепах, на каких-то чудовищных древних рептилий. — Хватит нам. Как-нибудь проживем. Вот народу бы дать облегчение. Детворе, бабам нашим затюканным. Сколько им еще мучиться из-за нашей свободы? Им же хлеб и лекарства нужны, а не танки. Самых маленьких как бы отправить отсюда…

Полмесяца назад у Предыбайло родила жена: живот ее рос самостийно, по природному времени, не согласовываясь с графиком обстрелов, и рожала она чуть ли не при свечах, под натянутой пленкой, чисто как в парнике; с трясущегося потолка на пленку осыпалась штукатурка, стены, пол и кушетку пробирала упругая дрожь, так что казалось, и сама земля надрывно тужится на схватках, выдавливая из себя огромный плод, и Маринка, наверное, ощущала себя нестерпимо живой предпоследней брюхатой матрешкой.