Из сказанного становится понятным то далеко не радостное настроение, с которым Семен Семенович Звездарик шел и вел всех: Мегрэ, сыщикессу Лили, Витольда, Васю Долгопола и даже жену поэта Майского, приглашенную на «очную ставку» с супругом, – к «стене плача». В наилучшем расположении духа была в это утро Лили, которая опиралась на руку комиссара с видом владелицы. У самого же Порфирия Петровича вид был кислый, помятый: удовлетворив любопытство, он на будущее все-таки решил ограничиться опусканием ступней в теплую воду.

Большая комната без окон, с яркими лампами в потолке и линолеумным полом была разделена проволочными сетками на три отсека. В левом лежали на носилках-самокатах доставленные тела; там же облачался в пластмассовые доспехи и защитный шлем лысый, атлетического вида служитель Лаврентий Павлович.

Исследователи вошли в отсек управления, где находилась полукруглая панель с рядами рукояток, клавиш и контактными гнездами. Впереди за сеткой был главный, самый обширный сектор со «стеной плача»: вверху ее расположились динамики, микрофоны, объективы иконоскопов, кубы имитаторов и игровых автоматов; ниже – плоские зевы контактных разъемов. А далее и эта стена, и боковые были обиты в рост человека кожистым пластиком. В середине пола был привинчен табурет.

Пока входили, на стене из динамиков слышался галдеж. Но тотчас все стихло.

Все почувствовали, что их рассматривают.

Семен Семенович решил сразу задать тон, показать себя этаким отцом-командиром, гаркнул бодро:

– Здорово, орлы!

Несколько секунд тишины. Потом среднечастотный голос с механической артикуляцией сказал внятно:

– Приветик, сволочь.

– Э-э, хамите… – огорчился начальник отдела. – Стараешься для вас, ночей недосыпаешь, а вы!..

– Видим, как стараетесь, с кем ночей недосыпаете, – произнес голос тоном пониже. – С девочками явились, поразвлекать.

– А эта беленькая, пухленькая ничего, – заметил третий. – Я бы такую тоже поразвлекал.

– Эй, детка, обессучивайся и давай сюда! – поддал четвертый. – Мы хоть и электрические, но все можем.

Лили заблестела глазками, повела плечом, послала в сторону динамиков воздушный поцелуй; внимание мужчин возбуждало ее. Жена поэта смущенно спряталась за спины.

– Она не может обессучиться, разве ты не видишь! – прокомментировал еще голос. В слова был вложен иной, поганый смысл. «Некомплекты» поняли, загоготали во все динамики.

– Звездун-свистун, а ты которую? – спросил высокий голос.

– Ну вы, лишенцы! – заорал Звездарик, побагровев по самую шею, хряпнул кулаком по панели так, что в ней что-то звякнуло. – Всех выключу! Мы к вам с радостью, выпускать одного будем, а вы ведете себя как босяки в кичмане.

Его не так легко было вывести из себя, но «некомплекты» имели опыт. В динамиках раздались свисты, улюлюканья, вой.

– Да тише вы! – послышался задавленный голос. – Кого выпускать-то будете? Может, меня? Миленькие, меня?!

– Профессора Воронова Илью Андреевича! – возгласил начальник отдела.

– Братцы, «бесноватого» будут выпускать! Да он у вас все разнесет!.. – В динамиках заулюлюкали, заскандалили пуще прежнего.

– Нет, так работать нельзя. – Семен Семенович вывел ручку громкости на нуль, динамики умолкли. – Не придавайте этому значения, – повернулся он к гостям. – Все они люди выдающиеся, но, к сожалению, лишенные черт, которые сделали их выдающимися. Действуйте, Лаврентий Павлович.

Служитель за перегородкой сказал: «Сэйчас!» – ловко приладил к голове и телу профессора (довольно раскормленному, с волосатой спиной) контактки, расстегнул ремни, вкатил носилки под «стену плача». Затем воткнул штекерные колодки на другом конце гибких кабелей от контакток в разъемы, вышел и запер за собой дверцу.

Наступила очередь Витольда Адамовича и Звездарика. Первый вставил кассету с изъятыми у «соискателя» Вани Крика сутями в гнездо панели, склонился над клавишами, набирал коды команд. Семен же Семенович следил за свечением индикаторов, колебаниями приборных стрелок, поворачивал корректирующие рукоятки. Восстановление травмированной личности путем введения Ψ-сутей в тело одновременно из двух источников, из ЗУ и из кассеты, было занятием тонким, неалгоритмизируемым, здесь немалую роль играла интуиция операторов.

На лбу Звездарика выступил пот.

Первыми вошли в тело сути из ЗУ «некомплектов», низшие составляющие личности Воронова: они усилили, взбодрили дремавшую в теле животную Ы-активность. Тело напряглось, выгнулось, поднялось на носилках на четвереньки, неуклюже слезло: ноги согнуты в коленях, руки в локтях, голова вперед.

– Ы-ы! – ощерился интегрируемый профессор, выгнул спину дугой. – Ы-ы-ы!..

Оглядел себя, почесал грудь, начал озираться по сторонам. Заметил людей за сеткой, присмотрелся – ощерился еще пуще:

– Ы-ы… баба! – И, весь напружинившись, потянулся туда, шагнул. Жгуты проводов натянулись, остановили его.

Витольд Адамович нажал новые клавиши. Звездарик поворотом рукоятки перекрыл поток Ψ-зарядов из машины. Световые индикаторы кассеты на панели стали меркнуть на глазах: в личность Воронова вливалась похищенная суть, стержневая для его интеллекта и духовного облика.

И во внешности профессора произошли любопытные эволюции: на лице, недавно еще тупом, упрощенно сглаженном, появилось много мелких черточек, морщинок, тонких напряжений лицевых мышц, свойственных осмысленному выражению. В глазах прошли, сменяя друг друга, тревога, недовольство, изумленный вопрос к себе, стыд… Человек, приходя в себя, провел рукой по щекам, выпрямился, передернул плечами, потряс головой.

Через минуту индикатор кассеты погас. Воронов нормальными глазами взглянул на людей за сеткой, сказал звучным голосом:

– Батюшки, да здесь дамы! – и прикрылся.

Служитель вошел в отсек, снял с профессора контактки.

– Приветствую вас на Земле, Илья Андреевич! – произнес начальник отдела традиционную фразу. – Ваша одежда в левом отсеке, прошу вас туда.

– Те-те-те, уважаемый товарищ Звездун-Звездарик, – Воронов поднял правую руку и, по-прежнему прикрываясь левой, погрозил пальцем, – не делайте, как говорится, le bonne mine au mauvias jeu![4] Я уже давно на Земле. Полгода! И вам я их припомню, эти полгода моей жизни. Как говорится, никто не забыт и ничто не забыто, да-с!

– Ступай, дорогой, – служитель мощной дланью направил профессора к дверце, – одевайся скорей. Никто, говоришь, и ничто не забыто? А как ты меня обзывал, помнишь? Одевайся живей, приятель, мне нужен твой шиворот.

– Лаврентий Павлович, – строго сказал Звездарик, – вы на работе! Снаряжайте, пожалуйста, пробника.

– А… сэйчас! Ладно, дорогой, – обратился служитель к Воронову, который теперь спешил одеться и убраться, – уходи целый. Ничего, я не все время на работе. И теперь у тебя есть не только голос, чтобы оскорблять, но и морда.