По этой же причине разбирать пошагово, как происходила эскалация напряженности, здесь необязательно{843}; для нашего анализа динамики мировых держав это было бы не более полезно, чем, скажем, подробное рассмотрение дипломатии Меттерниха в предыдущей главе. Однако главные особенности холодной войны после 1945 года требуют внимания, ведь они продолжают влиять на международные отношения по сей день.

Первой из этих особенностей было углубление «раскола» между двумя европейскими блоками. То, что это расхождение случилось не сразу в 1945 году, вполне естественно: перед оккупационными войсками союзников и «партиями-преемниками», вернувшимися из подполья и изгнания после падения нацизма в Германии, стояли в первую очередь насущные административные задачи: восстановление коммуникаций и инфраструктуры, снабжение городов, размещение беженцев, поиск военных преступников. Это привело отчасти к размыванию идеологических позиций: в оккупированных зонах Германии американцы ссорились с французами не меньше, чем с русскими; в национальных ассамблеях и кабинетах, формировавшихся по всей Европе, социалисты заседали вместе с коммунистами на Востоке, а на Западе коммунисты сотрудничали с христианскими демократами. К концу 1946 — началу 1947 года разрыв увеличился и стал привлекать больше общественного внимания: всевозможные референдумы и региональные выборы в германских зонах показывали, что «политические настроения в Западной Германии… начали заметно отличаться от таковых в Восточной Германии»{844}; последовательное устранение некоммунистических элементов в Польше, Болгарии и Румынии происходило одновременно с внутренним политическим кризисом во Франции в апреле 1947 года, когда коммунисты были вытеснены из правительства. Месяц спустя то же самое случилось в Италии. В Югославии политическое доминирование Тито (покончившее с военными соглашениями о разделении власти) было воспринято Западом как очередной шаг Москвы, осуществляющей свои планы экспансии. Эти противоречия, наряду с нежеланием СССР вступать в МВФ и Международный банк реконструкции и развития, особенно сильно обеспокоили тех американцев, которые надеялись на сохранение нормальных отношений с Москвой после войны.

Таким образом, Запад имел достаточно оснований подозревать, что Сталин планирует распространить свой контроль на Западную и Южную Европу, как только сложатся благоприятные обстоятельства, а также помочь этим обстоятельствам возникнуть. Вряд ли это могло произойти в результате грубого применения военной силы, хотя рост давления СССР на Турцию заставлял волноваться и вынудил Вашингтон дислоцировать оперативное соединение ВМС в восточной части Средиземного моря в 1946 году. Скорее, это могло быть сделано через ставленников Кремля, которые воспользовались бы вызванными войной затянувшимися экономическими неурядицами и политическим соперничеством. Свидетельством тому стали коммунистический мятеж в Греции и поддержанные коммунистами забастовки во Франции. Попытки СССР повлиять на общественное мнение в Германии тоже вызывали подозрения, как, впрочем, и усиление коммунистов в Северной Италии. Историки обоих движений сегодня более скептически оценивают способность Москвы контролировать их в рамках «генерального замысла». Греческие коммунисты, Тито и Мао Цзэдун больше думали о том, как расправиться с местными противниками, чем об установлении мирового марксистского порядка, а лидерам компартий и профсоюзов Запада приходилось реагировать в первую очередь на настроения своих сторонников. С другой стороны, победа коммунистов в любой из этих стран несомненно была выгодна России, при условии что она не ведет к большой войне; и не трудно понять, почему в то время к экспертам по СССР, таким как Джордж Кеннан, охотно прислушивались, когда они призывали к «сдерживанию» Советского Союза.

Среди всевозможных элементов быстро развивающейся «стратегии сдерживания»{845} выделялись два. Первый, который, по мнению Кеннана, был негативным по сути, но все больше нравился военному руководству из-за более прочных гарантий стабильности, заключался в том, чтобы указывать Москве на те регионы планеты, которые США «не могут позволить… отдать во враждебные им руки»{846}. Поэтому такие страны получали военную помощь, чтобы сделать их сопротивление более эффективным и чтобы нападение СССР на них фактически считалось бы поводом к войне. Однако гораздо более позитивным было признание Америкой того факта, что сопротивление подрывной деятельности Советов ослаблено вследствие «чрезвычайного истощения производственных мощностей и духовных сил» во время Второй мировой войны{847}. Следовательно, важнейшим компонентом любой долгосрочной политики сдерживания должна была стать масштабная программа американской экономической помощи, которая бы позволила восстановить разрушенную промышленность, фермы и города Европы и Японии; это не только снизило бы интерес последних к коммунистическим учениям классовой борьбы и революции, но и помогло бы сместить баланс сил в пользу Америки. Если, как убедительно аргументировал Кеннан, в мире существует лишь «пять центров промышленного и военного влияния, важных для нас с точки зрения национальной безопасности»{848}: сами США, их противник СССР, Великобритания, Германия и Центральная Европа, а также Япония, — то из этого следует, что, удерживая последние три в западном лагере и наращивая их мощь, можно создать такое «соотношение сил», которое обеспечит постоянное отставание Советского Союза. Не менее очевиден и тот довод, что такая стратегия должна была вызывать глубокие подозрения в сталинской России, особенно из-за восстановления двух враждебных к ней стран — Германии и Японии.

Таким образом, опять же нам важно рассмотреть не столько точную хронологию шагов, сделанных каждой стороной во время и после «водораздела» в 1947 году, сколько общие последствия. Теперь США, а не Великобритания стали гарантом Греции и Турции (что можно считать символической передачей обязанностей от прежнего всемирного полицейского новому, которая укладывалась в логику не только Вашингтона, но и Лондона{849}), и это оправдывалось Трумэном в рамках его «доктрины» без региональных границ. Впрочем, если говорить о европейском контексте, то открытое желание Америки «помочь свободным народам сохранить свои институты» можно было связать с имевшими тогда место искренними обсуждениями путей преодоления повсеместных проблем экономики, нехватки продовольствия и угля, от которых страдал континент. Решение американской администрации — так называемый план Маршалла по предоставлению объемной помощи, призванный «поставить Европу на ноги в экономическом смысле», намеренно был адресован всем европейским странам, в том числе коммунистическим. Но сколь бы привлекательным ни казалось Москве получение такой помощи, оно предполагало сотрудничество с Западной Европой как раз в то самое время, когда советская экономика вернулась к жестким формам национализации и коллективизации; не нужно было быть гением, чтобы понять смысл этого плана — убедить европейцев в превосходстве частного предпринимательства над коммунизмом как основы процветания. В результате того, что Молотов вышел из парижских переговоров о плане Маршалла, в то время как СССР принуждал Польшу и Чехословакию отказаться от получения помощи, Европа оказалась еще сильнее расколота на два лагеря. В Западной Европе, пришпоренной миллиардами долларов американской помощи (в основном Великобритании, Франции, Италии и Западной Германии), экономический рост ускорился, и произошла интеграция в североатлантическую торговую сеть. В Восточной Европе ужесточался коммунистический контроль. В 1947 году был образован Коминформ — своего рода восстановленный Коммунистический Интернационал, что особо и не скрывалось. С чехословацким плюрализмом было покончено в результате коммунистического переворота в 1948 году. Хотя Югославии Иосипа Тито удалось ускользнуть из удушливых объятий Сталина, другие сателлиты подверглись чисткам и в 1949 году были вынуждены вступить в Совет экономической взаимопомощи, который был вовсе не советским аналогом плана Маршалла, а «просто новым инструментом доения сателлитов»{850}. Возможно, Черчилль чуть поторопился со своей речью о «железном занавесе» в 1946 году, но два года спустя его слова, похоже, стали реальностью.