ультрарадикализма и нигилизма по отношению к всему последующему пути духовного развития, пройденному данным народом или всем человечеством. А в неоязычестве этот ультрарадикализм и нигилизм составляют, как мы увидим ниже, главное, определяющее.

Как бы ни различались языческая и христианская эпохи, как бы ни противоречили друг другу язычество и христианство – нигилизм как в отношении одного, так и другого неприемлем, несправедлив и неплодотворен. Вспомним, чтобы не быть голословными, каким было отношение Д. С. Лихачева, христиански мыслящего ученого, к языческому периоду религиозного и культурного развития. Оно было исключительно бережным, тактичным и, если можно так сказать, ответственным. «Язычество не отрицательная величина, – писал он. – Оно представляет собой определенную культурную ценность, которая с принятием христианства не обесценивается, а поднимается на высоту иного миропонимания»[748]. И еще: «…Язычество в своих земледельческих и бытовых нравственных формах живо до сих пор»[749]. Мы видим в процитированных словах ученого образец подлинно культурного отношения к наследию прошлого, в том числе – языческого. Но, повторяем, примеры такого отношения к далекому прошлому – одновременно дистанцированного и позитивно-заинтересованного – не имеют ничего общего с неоязычеством, о котором только и идет речь в настоящей статье.

Причины интенсивного развития неоязыческих тенденций в последние десятилетия XX и начале XXI века достаточно подробно проанализированы уже упомянутым выше Е. Г. Балагушкиным, Е. С. Прокошиной (Беларусь) и некоторыми другими авторами. Если суммировать результаты их анализов, то совокупность факторов, детерминирующих рост неоязыческих тенденций, предстанет в следующем виде.

Нетрадиционные верования вообще, неоязыческие в частности, получают особенно широкое распространение в переломные, кризисные периоды общественного развития, когда возникает угроза благополучию и даже самому существованию как общества в целом, так и практически каждого его члена. В социуме, переживающем подобный период своей истории, нарастают настроения глубокого разочарования в традиционных идеалах, в традиционных путях общественного развития. Общий кризисный характер эпохи преломляется в кризисе мировых религий, а также утверждаемых ими ценностей. Возникает тяга к поиску альтернативных путей развития, к инновациям самого радикального, самого чудодейственного свойства, обещающим быстрый и безболезненный выход из кризиса. «Новое духовное общественное поветрие в форме культизма – это не что иное, как следствие идеологического голода, отсутствия положительных идеалов, оптимальных перспектив развития человеческого общества»[750].

Для переломных, кризисных эпох характерна особая духовная атмосфера, насыщенная иррационализмом, мистикой, оживлением глубинных, архаических представлений. Чувства утраты почвы под ногами, неуверенности в себе, в завтрашнем дне овладевают весьма значительными слоями общества. Возникает потребность в успокоении, утешении – и культисты предлагают свои варианты выхода из сложившегося положения. «…Неокульты декларируют обретение спасения и спокойствия, блаженно-райской жизни на земле. Этого можно достичь собственными силами путем обретения высших ступеней самосовершенствования и самореализации вплоть до достижения богоидентичности, богоподобия»[751]. Речь идет об «утопиях глобального переустройства человеческого общежития»[752] – при личном участии в «проекте» каждого ангажированного, пассионарного индивида. Это-то и подкупает многих участников неоязыческого движения.

Крайне резкая, обличительная реакция на неоязычество со стороны приверженцев христианства, христианских ценностей вполне естественна и понятна. Как писал Гвардини, «ни один христианин не может радоваться наступлению радикального не-христианства»[753]. Но возможна и иная постановка вопроса (и она действительно имеет место). Поскольку речь идет о тоталитарных формах обращения людей в «новую веру», о манипулировании ими – постольку вердикт однозначен. Но можно ли отрицать нетрадиционные духовные ориентации и религиозные инновации a priori? Возврат к давним, уже пройденным ступеням духовной эволюции является, в принципе, одним из «законных», многократно задействованных механизмов развития культуры. Коль скоро это так, то вправе ли мы осуждать любые «возвратные» движения и искания только потому, что они противоречат христианству? Что они отвергают магистральный, веками испытанный путь и ищут каких-то иных, пусть рискованных, опасных, дорог и троп? Так говорят (или думают) по крайней мере некоторые, и, видимо, не единичные, участники современных дискуссий. В подтверждение сошлемся на материалы Международной конференции по тоталитарным сектам, состоявшейся в Нижнем Новгороде 23–25 апреля 2001 года.

Своеобразным «возмутителем спокойствия» на общем фоне этой конференции выступил аспирант Нижегородского государственного лингвистического университета Виль Ибрагимов, являющийся одновременно сотрудником правоохранительных органов. «С проблемой я знаком не понаслышке», – между прочим заметил он. Выступление аспиранта было выдержано в несколько иной тональности, чем подавляющее число других, представлявших сектантов-неоязычников прежде всего – или исключительно – жертвами манипуляций. В. Ибрагимов призвал собравшихся увидеть в адептах новых религий «живых людей, наших с вами братьев, сестер, соседей, коллег по работе, которые сделали свой выбор и испытали на себе его последствия». Выступающий предложил «дать им возможность во всей полноте изложить свое учение», а затем уже ставить вопрос об их ответственности за последствия. Он процитировал мнение профессора Л. Е. Шапошникова, заявившего, в частности: «Различные ценностные ориентации не должны приводить к конфронтации, озлобленности друг на друга в процессе духовных исканий»[754]. Закончил свое выступление В. Ибрагимов следующими словами: «Духовная и нравственная безопасность страны может быть обеспечена только при сохранении и укреплении всего культурно-исторического наследия нации при одновременном поиске новых, более эффективных форм культуры»[755].

Процитированное выступление вызвало незамедлительную реплику другого участника конференции, сектоведа А. Л. Дворкина, который обвинил аспиранта в защите тоталитарных сект, при том в защите «не за страх, а за совесть»[756]. Можно, конечно, охарактеризовать диссонансное аспирантское выступление и таким образом, в таких терминах и выражениях. Но гораздо естественнее, думается нам, было почувствовать в мотивации выступившего попытку защитить свободу самовыражения, принципы плюрализма, толерантности – даже в отношениях с отступниками и критиками христианства.

Вопрос о неоязычестве переведен здесь, как видим, в неожиданную, непривычную плоскость. Но такой поворот темы тоже правомерен. И на заданный вопрос приходится отвечать. Как? Если, при отсутствии свидетельств тоталитаризма, в неоязычестве есть хоть какой-то элемент «духовных исканий», то конституционное право на них гарантировано каждому. Но это абстрактный, общегражданский, в чем-то формализованный подход. Между тем, существует и иная, имеющая решающее значение сторона дела, к которой мы сейчас и переходим. Конкретное содержание неоязыческих воззрений свидетельствует не в их пользу.

Чтобы дать верную оценку феномену неоязычества, необходимо отчетливо представить себе то качественно новое, что принесло с собой и внедрило в сознание разных народов христианство. О решающих преимуществах, обеспечивших христианству победу над язычеством, писали уже упоминавшиеся нами авторы – Р. Гвардини, Д. С. Лихачев и некоторые другие.

Отечественный ученый Г. К. Вагнер затрагивает оппозицию язычество – христианство в связи с конкретной проблемой – так называемого «двоеверия» в эпоху Древней Руси[757]. Мы позволим себе кратко пересказать, а отчасти и процитировать наиболее существенные, на