По мнению Г. К. Вагнера, в Древней Руси «…никакого двоеверия не могло быть и не было»[758]. Объяснение этого заключено в выявившейся несостоятельности язычества перед вызовами новой эпохи (о чем писал еще С. М. Соловьев). «…Невычлененность идеального из материального составляет суть язычества…»[759]. Отсюда – отсутствие свободы выбора в волевом действии человека, в конечном счете – фаталистичность. Языческое сознание не поднимается до осознания ценности человеческого бытия и, соответственно, драматизма смерти. В этическом плане этому коррелятивно отсутствие чувства вины. Язычество политеистично (в чем, добавим от себя, сторонники неоязычества видят одно из главных его преимуществ). Политеизм и вправду сообщал языческому сознанию тесную связь с природой, с Космосом, но это был полюс необходимости, изолированный, оторванный от полюса свободы. «Языческие божества не были персонифицированы. Это были не личности, а природные стихии, олицетворение природных сил»[760]. Резюмируя, Г. К. Вагнер пишет: «…Славянское язычество, как и всякое другое язычество, не обладало главным – духом, или понятием человеческой личности, ценностью человеческой души, которая дороже, чем весь природный Космос… Этим качеством не обладала и античная классика…»[761].

Постепенное преодоление язычества и усвоение нового сознания были связаны, как видим, с потребностями внутреннего, духовного развития. Произошла смена одной религии («естественной») – другой («религией личного спасения»). Только эта смена, считает Г. К. Вагнер, могла стать основой того подъема культуры Древней Руси, который нам известен благодаря сохранившимся памятникам и трудам историков.

Современный же «язычник» чувствует себя крайне неуютно под взыскующим, всепроникающим взором христианского личного Бога. Задача постоянного самосовершенствования, требующая больших затрат духовных сил, ему явно не по плечу. Гораздо больше его устраивает поклонение слепым, безличным стихиям природы, «энергиям» и т. п. Переживания непосредственного единения с природой, Космосом обусловливают пантеистически-мистический компонент в воззрениях неоязычников. У них возникает соблазн управлять могучими силами природы посредством своих собственных, личных волевых усилий, измененных состояний сознания и определенных магических, оккультных действий.

Обожествление природы внутренне связано с притязаниями на богоравность и всемогущество самого человека – ничем, впрочем, не подтвержденных, не подкрепленных. В подобном обожествлении человека нетрудно распознать реальные корни тоталитарного характера неоязыческих групп и сект. Обычно объектом культа у неоязычников становится сам лидер, глава духовного объединения, по-восточному «гуру».

Итак, идея «возврата» вспять, «возрождения архаики» может быть понята и осуществлена совершенно по-разному. Ренессанс «ренессансу» рознь. Так называемые «религиозные искания» неоязычества связаны не с повышением, а с понижением уровня духовной жизни общества. (Если бы это было не так, языческие неокульты не называли бы «доминирующим фактором массовой культуры»).

В ранее опубликованных статьях нами уже отмечалось, что фактически главную детерминанту неоязыческих тенденций составляет омещанивание общества, нарастание в нем утилитаристских, потребительских установок, резкое понижение уровня духовности. В качестве иллюстрации к сказанному еще раз процитируем весьма откровенные и красноречивые высказывания одного из идеологов российского неоязычества – В. Б. Авдеева:

«Основной постулат любой языческой религии звучит всегда примерно одинаково:…живи сам и дай жить другому… Язычество не содержит жестких предписаний, оно индивидуально пластично. Не нравится Бог – не верь в него, выбери другого». «Язычество не принуждает и не страшит, оно комфортабельно, как индивидуальные аппартаменты, оно ласково и жизнелюбиво. Оно зовет жить здесь, сейчас и вечно в других жизнях. Оно зовет не страдать, смиряться и ограничиваться, но наслаждаться, действовать и развиваться»[762]. Или еще одно из авдеевских откровений: «…Можно любить женщин, когда тебе за пятьдесят, радоваться жизни, нежиться в роскоши и веселье и при этом потрясать молодые умы всей земли революционностью смелых, никак не старческих высказываний, быть на самом острие религиозного поиска, быть человеком в высшем духовном понимании, писать научные книги и проповедовать». «Все это можно сразу и сейчас, без готовых рецептов, догм, муштры чувств и ума, легко и просто». «Все это можно, но нужно стать лишь многобожником…»[763].

Неоязычество – более удобная и легкая религия для «среднего» интеллигента, обывателя и т. д. Не в этом ли секрет его востребованности и широкого распространения в наши дни?

Адепты неоязычества ссылаются на то – и видят в этом свое заведомое оправдание, – что они хотят создать собственными усилиями новый миропорядок: менее централизованныый, более свободный, плюралистичный, более соответствующий характеру современного человека. Но таков ли в действительности создаваемый ими мир?

Очень серьезные возражения на этот счет высказывает Р. Гвардини. Совершенно недостаточно, говорит он, включить какие-либо природные феномены (силы, энергии и т. п.) в орбиту человеческой деятельности (скажем, путем мистически-магического приобщения к ним), чтобы они обрели благой статус в культуре. «…“Культура” означает только то, что различные элементы природной действительности попадают в сферу человеческой свободы и получают там потенциал нового рода. В них освобождаются совершенно новые возможности, но именно в силу этого они оказываются под угрозой и сами чреваты бедой, если только человек не включит их в новый, нравственно-личный порядок»[764]. Гвардини обозначает эти высвобожденные, но не укрощенные пока что новые силы терминами: «демонизм», «демоническое» и «не-культурная культура». Поэтому проповедники неоязычества, как говорится, играют с огнем. Освобождение джинна из бутылки представляется им победой, великим торжеством; но удастся ли потом снова возобладать над духом-демоном, так легко выпущенным на свободу?

Картина постхристианской неоязыческой свободы выглядит в трезвом изображении Гвардини отнюдь не радужной. «В этой новой дикости открываются старые пропасти первобытных времен. Всё поглощающие и удушающие на своем пути джунгли стремительно разрастаются. Все чудища пустынь, все ужасы тьмы снова вокруг нас. Человек вновь стоит лицом к лицу с хаосом; и это тем страшнее, что большинство ничего не замечает…»[765].

Высвобожденные новые силы таят в себе не только благо, но и разрушительный потенциал. Они объективно требуют «укрощения», культурного освоения. А это, в свою очередь, предполагает величайшее напряжение духовных сил. Таковые еще сохраняются в христианстве, других мировых религиях, но явно отсутствуют в неоязыческих культах. Здесь господствуют интенции расслабленности, удобства, необременительности, комфортности и т. п. (При этом мы сознательно умалчиваем о том, что развитие и обслуживание неокультистской, нью-эйджевской деятельности давно стало очень выгодным, широкомасштабным бизнесом, о чем можно прочесть у тех же Д. Нэсбитта и П. Эбурдин).

Приглядевшись, можно заметить, что «духовные искания» неоязычников соответствуют общей парадигме постмодернизма, с его пафосом отрицания всякого единства, культом раздробленности, эклектики, хаоса и т. д. Впрочем, установление созвучий, а может быть, и прямых связей между неоязычеством и постмодернизмом требует специального исследования.

Нарастание неоязыческих тенденций прослеживается на протяжении всего XX века – как в Западной Европе, так и в России. Нарастание это происходило не плавно, а дискретно. Периоды усиления соответствовали углублению