Весьма показательной в этом отношении является духовная атмосфера Серебряного века русской культуры. Вот как описывает ее Н. Зернов, эмигрантский историк религиозных исканий русской интеллигенции: «Всеобщим стало желание испробовать нечто новое в сферах религии и нравственности; прежние нравы и обычаи больше не привлекали, традиционные убеждения перестали пользоваться авторитетом. Но эти поиски новых ощущений сопровождались изумительным творческим подъемом у русских поэтов, художников, музыкантов…Большинство [их] представляло европеизированную элиту нации… Для себя и своего искусства они объявили полную свободу следовать любым источникам вдохновения и склонностям. Демоническое и магическое притягивало и зачаровывало многих»[766].

Из другого описания атмосферы Серебряного века, данного нашими современниками – исследователями рерихианства, также отчетливо видно, насколько распространенными были тогда в русской художестенно-либеральной среде антихристианские и неоязыческие устремления. Для этой среды, пишут они, «характерным… было увлечение оккультизмом и мистицизмом. Мистиком всеединства был Владимир Соловьев, Максимилиан Волошин интересовался оккультизмом, композитор Скрябин обращался к теме «черной мессы», а поэт Андрей Белый стал приверженцем антропософии Рудольфа Штайнера. В свободной среде творческих и образованных людей витал дух оккультных идей, подкрепленный интересом к восточной духовности…В целом для интеллигенции начала века было свойственно внецерковное восприятие духовности»[767]. (В pendant вспоминается название одной из глав книги Н. Зернова: «Русская интеллигенция против империи и Церкви»).

Первоначально неоязыческие инновации создавались их авторами как часть «высокой» культуры. Постепенно, однако, происходило снижение статуса подобных концепций, пока в конце века они не составили одно из направлений расхожей «массовой культуры».

Среди авторов неоязыческих проектов начала XX века одним из первых необходимо назвать Д. С. Мережковского и его ближайших соратников – 3. Н. Гиппиус и Д. В. Философова. Возрождение языческой древности, считал Мережковский, началось еще в XIV веке; оно продолжается и по сей день «в современной антихристианской культуре – искусстве, науке, философии, социально-политической революционной общественности»[768]. Согласно Мережковскому, христианство, одолев язычество, одержало пиррову победу. Уже потому хотя бы, что во имя торжества духа им были отринуты, попраны законные права плоти. «Историческое христианство», утверждал он, оказалось несостоятельным в разрешении трех узловых проблем: «тайны одного» (освобождения и укрепления суверенитета личности), «тайны двух» (вопросов телесной, земной любви, взаимоотношения полов) и «тайны трех» (единения людей на максимально свободной, духовно-религиозной основе). Мережковским и его группой была выдвинута радикальная религиозная утопия, сердцевиной которой должно было стать восстановление в обновленном христианстве элементов язычества. Ветхий Завет и Новый Завет должны были слиться в «христианстве Третьего Завета», восстанавливающем в правах «святую плоть». «Так называемое «возрождение языческой древности» есть не что иное, – писал Мережковский, – как восстановление плоти, униженной христианством… Слишком перегнули лук в одну сторону; чтобы выпрямить его, надо было перегнуть в другую»[769].

В реализации этих фантастических планов «нового религиозного сознания и действия» Мережковский стремился опереться в среде интеллигенции – на декадентов («начало новой общественности», по его словам), а в народной массе – на сектантов, противостоящих «историческому христианству», разрушающих его[770].

В начале XX века, кстати, восприятие сектантства как некой новой, адогматичной культурно-созидательной силы было достаточно широко распространено. Одно из свидетельств тому – работы позитивистски ориентированного культуролога, психолога и религиоведа Д. Н. Овсянико-Куликовского. Свои очерки о сектантах он публиковал под характерной «шапкой»: «Культурные пионеры»[771].

Резкими, недвусмысленными неоязыческими интенциями пронизаны многие религиоведческие сочинения В. В. Розанова (которого Мережковский считал более «страшным» выразителем антихристианства, чем сам Ницше)[772]. Так, в статье «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира» (1907–1908) Розанов обвинил христианство в забвении и отвержении ради мира горнего – мира дольнего, земного, где «есть и Гоголь, поэзия, игра, шутка, грация, семья, эллин, иудей, да и все язычество»[773]. Мир христианства лишен всего этого, обесцвечен, выдержан в скорбно-погребальном ключе, считал Розанов. И опять-таки, причина тому – пренебрежение всем телесным, плотским, земным, житейским с его естественными радостями. Без этой земной составляющей христианство лишается бытийной укорененности, утверждает Розанов, оно не «метафизично», а только моралистично. Видимо, прав был Н. Зернов, когда писал о Розанове: «Страстно-религиозное миросозерцание Розанова – в корне своем языческое… Христос представлял аскетический мироотрицающий аспект религии, который был для него неприемлем. Розанов чувственно любил этот мир и не хотел другого… его любовь к миру была нераздельна с всеобъемлющим ощущением Божественного присутствия, но не того Бога, который открылся во Христе»[774].

Современные российские неоязычники не ссылаются на утопии Мережковского, Розанова и других религиозно-культурных «обновленцев» Серебряного века. Но предтечи их сегодняшних исканий и построений – именно они.

В Германии 30-х годов особая, националистическая форма неоязычества была использована идеологами гитлеризма для обоснования своих преступных, человеконенавистнических планов. За процессом фашистской паганизации, утверждения «воинствующего язычества» пристально следили представители русской религиозной философии, печатавшиеся в эмигрантском журнале «Путь». К. В. Мочульский в статье «Расизм и западное христианство» (1939), процитировав Гитлера и А. Розенберга, резюмировал: «Это и было формированием Религии Судьбы как основного компонента «нового», непросветленного, не-античного язычества, как анти-христианства, как разрыва с ценностями христианской культуры, как новой религиозности»[775].

Коричневый арийский миф, к счастью, был развеян Великой Победой советского народа, его армии и всей антигитлеровской коалиции. Тем не менее, в душах некоторых деятелей отечественной культуры указанный миф оставил неприятнейший осадок в виде недоверия к любому акцентированию национальных «корней», самобытности, патриотизма, «почвы». Национальное стало приравниваться ими к националистическому, что, конечно, совершенно некорректно. Любое обычное проявление интереса к отечественному язычеству неправомерно истолковывалось как собственно неоязычество. Известную дань подобным умонастроениям отдали даже такие крупные ученые, как Д. С. Лихачев, С. С. Аверинцев (на что нам уже случалось обращать внимание). А некоторые из их коллег довели эти более или менее оправданные опасения до своего рода мании, всюду выискивая проявления «крутого славянского расизма». Эту формулу мы взяли из статьи Б. Фаликова «Неоязычество», весьма показательной в указанном отношении[776]. Впрочем, здесь уже заканчивается наука и начинается чистый идеологизм, оспаривать который здесь не время и не место.

Между тем, приближались 90-е годы XX века, принесшие России вторую – после Октября 1917 года – революцию (или революционную ломку). В «первой» революции христианская, православная религия и церковь выступали на стороне самодержавия и потерпели поражение вместе с ним. Атеизм стал стержневым принципом государственной идеологии социализма; религия была оттеснена на периферию общественной жизни. «Вторая» революция принесла православию, церкви восстановление в правах и покровительство новых властей. Отечественное христианство встроилось в новый, рыночный миропорядок и заняло весомое место в культуре. Но желанной гармонии, увы, не получилось. В условиях свободного рынка идей началось внедрение