– А знаешь, что любопытно, Макс? – перебила Элена. – Наши опыты показали, что самцы становятся гораздо выносливей, если держать их не поодиночке, а в паре с самками. Это трогательно, не так ли?

– Как, Лена, как… – снова он состроил это лицо растерянного ребенка. – Когда ты стала… такой?

– Ну… – она нахмурила лоб, как бы припоминая. – В сорок первом я сбежала с Юнгером из СССР… Осенью сорок четвертого его направили в «Отряд-512» в качестве советника «Аненербе»… Он взял меня с собой. В отличие от тебя, Макс, Антон всегда соглашается брать меня с собой, если я хочу.

Она отвернулась от клетки и поцеловала Юнгера в губы. Совсем не сестринским поцелуем. Юнгер ответил ей горячо, но специально не стал закрывать глаза, чтобы смотреть, какое у Кронина будет лицо, какое на этом его суровом лице отразится мучение, какая тоска собачья. Терпи, Макс, терпи. Как я сотни раз терпел, когда она тебя целовала. Теперь ты на моем месте…

– Тогда ты меня предала? – глухим голосом спросил Кронин. – Когда сбежала с ним в сорок первом? Или… чуть раньше, когда мы с тобой еще жили вместе? Отвечай! – он ударил кулаком по решетке, и цепи на нем загремели, заглушая его же крик.

Элена прервала поцелуй:

– Как это трогательно: праведный гнев. «Я предала». А ты, милый, хранил мне верность? Тогда почему у девки, которая прибежала сюда за тобой следом, как шавка, на шее мои часы?

Кронин прижался лбом к железной решетке, и в глазах его Юнгер наконец-то увидел страх:

– Здесь Лиза?.. Что ты с ней сделала?!

– Задала ей пару вопросов. Например, спросила, спит ли она с тобой, и она сказала, что нет. И это было вранье: ее цвет стал черным.

– Ты сумасшедшая! Что ты несешь?! Где Лиза?

– Ты скоро ее увидишь. А она… красивая. И цвет ее интересный. Чистый, как у младенца. Как будто она родилась сегодня. Это очень необычно. Ты всегда имел тягу к необычным женщинам, Макс. Эта, если я правильно понимаю, в недавнем прошлом – оборотень?

Кронин, разом вдруг успокоившись, пристально взглянул Элене в глаза:

– Это ты оборотень.

Отец Арсений, в массивных наушниках, стоял на коленях перед распятием в пустой церкви, и деревянный Иисус с укором смотрел растрескавшимися, нарисованными глазами на металлический провод антенны, тянувшийся от перекладины креста к рации, на самого Арсения, выстукивавшего ключом стремительную морзянку, и на ружье, лежавшее на полу рядом с батюшкой.

Арсений предпочитал это время – с четырех утра до пяти. Час между собакой и волком. Час, когда хочется выть от тоски. Час, когда волка не отличить от собаки в предрассветной маньчжурской мгле. Час, когда точно никто не придет, ни волки, ни собаки, ни люди: одни уже спят, другие еще не проснулись…

И все же – в этот раз кто-то зашел к нему в церковь в час волка. Из-за наушников батюшка услышал шаги слишком поздно, когда вошедший уже стоял у него за спиной. Арсений сорвал с себя наушники, схватил ружье, прямо на коленях развернулся, вскинул ствол…

Над ним нависал, неловко растопырив большие руки в жесте скорее изумления, чем капитуляции и испуга, рядовой Овчаренко.

– Товарищ… батюшка… вы, что ли, выходит… шпион?

Отец Арсений опустил ружье и поднялся. Набрал в грудь воздуху, готовясь к длинной и туманной тираде, готовясь соврать, наплести что-то несусветное этому дураку, – но посмотрел в его недоуменно распахнутые глаза, и вдруг выдохнул, и неожиданно для себя произнес:

– Аз грешен.

– Ну вы хоть… за наших? – рядовой так и стоял, задрав руки.

– За наших. Честно. Вот те крест, Пашка.

Овчаренко опустил руки.

– Ну я… пойду тогда… значит?

– А пришел-то зачем?

– Я… грех хотел отмолить.

– Больше не хочешь?

Овчаренко пожал плечами – бесхитростно и растерянно:

– Ну, вы ж… шпион?

– Это только перед британской разведкой. Перед Господом я – слуга. Если надо тебе покаяться – так покайся.

Несколько секунд рядовой Овчаренко смотрел на батюшку, напряженно и мучительно что-то решая. Наконец сказал:

– Есть грех на мне. Не знаю теперь, как жить. Недавно я пленного упустил. Немца. Товарищ Шутов во мне разочаровался. Сказал на глаза ему больше не попадаться. Вообще никогда. Ну, я и не попадался. А надо было за ним смотреть! Теперь он в беду попал. Пропал товарищ Шутов. Мое такое мнение – его в плен захватили. Японцы недобитые, из «Отряда-512».

– А что же ты в церковь пришел, а не к командиру? – удивился Арсений.

– Да я пришел к командиру! – с досадой ответил Пашка. – Командир-то у нас теперь – лейтенант Горелик… после того, как товарищ Бойко оказался вроде как гнидой и подлым предателем… А товарищ Горелик сказал, что товарища Шутова искать мы не будем, потому как он особист и если с ним что случилось, так туда ему и дорога. А что есть у него дела поважнее. Например, товарища замполита похоронить с почестями. А когда я с товарищем Гореликом начал спорить, он оружие у меня отобрал и отправил на гауптвахту.

– А ты, значит, с гауптвахты сбежал?

– Так точно. То есть, я хотел сказать – грешен. И сбежал, и пистолет прихватил… Из которого они собирались палить над могилой товарища Родина. Потому что я так рассудил, что стукач может обойтись и без почестей, а вот мне без оружия товарища Шутова спасать совсем невозможно.

– Значит, ты, раб Божий Павел, собрался спасать товарища Шутова от японцев?

– Так точно. Только я не знаю, где те японцы. Буду, значит, искать. Потому как это я за товарищем Шутовым не уследил и во всем виноват, – рядовой Овчаренко зачем-то бухнулся на колени. – То есть грешен.

Отец Арсений не удержался и погладил Пашку по голове – как большую и верную пастушью собаку. Потом произнес:

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит тебе, чадо, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех твоих грехов, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

А потом накрыл ушастую Пашкину голову епитрахилью, перекрестил и на ухо ему прошептал:

– Я знаю, где базируется «Отряд-512» сейчас.

– Откуда?! – Пашка сдернул с головы епитрахиль.

Отец Арсений надулся, крякнул – а потом вдруг молодо, звонко захохотал:

– Так я ведь… Пашка… шпион!..

Лама пришел в процедурную первым, за полчаса до назначенного времени. Проверил крепежи и ремни на пыточном кресле. Отмыл до блеска кафель: подопытные пленные, убиравшие помещение после опытов, были нерадивы и вечно оставляли неоттертые брызги крови своих собратьев над плинтусами и по углам, а Лама этого не терпел. Его раздражало, когда запах старой, вчерашней, остывшей крови смешивался с запахом свежей.