– Молодец! Попал.

Я говорю:

– А Филя?..

Аристов качает головой и вдруг спрашивает:

– У тебя есть монета? Положи ему в рот. Когда забираешь чужую жизнь, полагается заплатить.

…Семь.

Шпрехшталмейстер на сцене трясущимися руками застегивает на запястьях, на лодыжках и на горле блондинки тонкие ремешки. Зал аплодирует и ревет – им нравится смотреть на блондинку, потому что ей страшно. Она боится боли. Боится, что я в нее попаду. Но между болью и унижением она выбрала боль.

Мне нравится ее имя – Елена.

Я опускаю на глаза глухую повязку, достаю первый нож и дожидаюсь, когда стихнут аплодисменты. Обычно в этот момент я слышу легкий перезвон колокольчиков Аннабель. На этот раз перезвона колокольчиков нет.

Я делаю вдох на счет «три», а потом на счет «семь» длинный выдох, чтобы унять биение сердца. И я сливаюсь с тьмой. Тьма все сделает за меня.

И я бросаю нож в тишине. Блондинке ничего не грозит.

…Шесть.

Она говорит:

– Возьми меня с собой, ну пожалуйста.

Я отвечаю:

– Нет.

– Но у твоей жены есть талант! – поддерживает ее Аристов. – Его надо использовать.

Я отвечаю:

– Нет.

– Она хочет работать с нами. Она физически видит ложь, Макс! Она может быть нам полезной.

Я отвечаю:

– Нет.

Она выходит из комнаты, хлопнув дверью. Он пожимает плечами – раздраженно, разочарованно – и тоже выходит.

Тем же вечером он привозит ее в больницу с ножевым ранением в живот. Мы стоим у ее постели, и он говорит безразлично:

– Ты был прав. Я взял ее с собой. Она действительно не годится. Понимает, когда враг врет, – но не оценивает опасность. Говорит ему прямо в лицо. Провоцирует. Запорола мне операцию.

Я отвечаю:

– Ты чудовище, Аристов.

– Все будет хорошо. – Он уходит.

Молодой рижский врач прилежно конструирует фразы на русском. Он орудует словами, как продезинфицированными пинцетами, аккуратно удаляя из солнечного сплетения надежду:

– Здоровье фрау пребывает почти вне опасности. Все жизненно важные органы пребывают в порядке. Но также есть неудача. Фрау Елена потеряла дитя. Мне жаль, но абортус… выкидыш, так?.. в таких обстоятельствах не является редкостью. Причиной явился удар ножом в область утерус… матка, так?.. У фрау открылось кровотечение.

Она говорит в подушку:

– У нас была девочка.

– Столь ранний срок… Мы не можем быть в известности, какого пола являлся плод.

И я кричу:

– Зачем ты пошла туда, Лена? Зачем ты, дура, так рисковала?!

Она говорит:

– Прости, Максим. Я хотела доказать тебе, что могу.

…Пять.

Трое китайцев таращат глаза и мычат через грязные кляпы. Харбин. Пропахший кровью одноэтажный каменный домик с деревянными ставнями. Тридцать девятый год.

Перед каждым выстрелом Юнгер спрашивает:

– Куда ты дел карту?

Я не отвечаю. Они по очереди расстреливают всех троих.

– Ты жестокий человек, – говорит мне Юнгер. – Продал жизни своих соратников за старый шелковый свиток… Где карта?

Я не отвечаю.

Они срывают мне ногти – на руках, потом на ногах. Они сажают мне на живот голодную крысу и накрывают сверху жестянкой. Они стучат по жестянке прикладом, сводя эту крысу с ума. Пока она с визгом вгрызается в мою кожу и мясо, Лама выводит у меня на груди острием ножа три продольные черты и одну поперечную.

Я кричу. Но я им не говорю, что отдал карту агенту Верному.

И тем более я не говорю про ключ от усыпальницы, про пароль, без которого карта фактически бесполезна.

…Четыре.

Полковник Аристов любуется моим шрамом:

– Наконец-то и у тебя есть знак ван. Знак хозяина смерти.

Мне мучительно хочется сказать ему, что он неправильно трактует знак ван. Мне мучительно хочется доверить ему ключ, открывающий усыпальницу:

«Я никто. Я исполняю волю хозяина».

Я молчу. Я ему больше не доверяю. Я не знаю, распорядится ли он воинами правильно.

…Три.

– Я никогда не стал бы звать тебя с нами, но она Элена настаивает, – Юнгер сильно волнуется, от этого его акцент становится резче и он допускает ошибки. – Она спросит. Она узнает, если я тебе не предложил, если я ей соврал… Я хочу увезти Элену. Ты хочешь бежать с нами тоже?

Я отвечаю:

– Нет.

– Я говорю с тобой сейчас не как сотрудник абвера, а как брат твоей жены. Я не предлагаю тебе измену. Только свободу! У меня есть окно на границе, швейцарские паспорта…

Я отвечаю:

– Нет.

– Ты Dummkopf! – он меня почти уговаривает. – Ведь ты погибнешь тут, Макс. Тебя поставят к стенке твои же дружки с Лубянки…

Я отвечаю:

– Нет.

Я иду выступать. Моя жена сидит в первом ряду. Скоро будет антракт, и она спросит его, и узнает, что он предложил, а я отказался.

…Два.

Я дышу горячо и часто, как больная собака. Я хочу зажмуриться и погрузиться во тьму. Или открыть глаза и посмотреть ему прямо в лицо. Он не позволяет мне сделать ни того, ни другого. Тусклый свет, пульсируя, сочится в меня через неплотно сомкнутые веки. Я – собака, издыхающая у ног хозяина. Я – поломанная кукла в руках ребенка-садиста. Я закатываю глаза, оставляю ему только узкие прорези белков – но ему их достаточно. Через эти прорези его голос проникает мне в мозг – ритмично, в такт покачиванию часов.

– Если кому-либо когда-либо удастся вернуть тебе память… в чем я лично сомневаюсь… ты немедленно себя уничтожишь. Ты захочешь умереть, очень страстно, всем существом… Это ясно?

Я отвечаю:

– Ясно.

Его рука в черной лайковой перчатке вкладывает в мою мокрую от пота ладонь золотые часы.

…Один.

Я сжимаю в мокрой ладони золотые часы. Я голый, зубы стучат. Вертухаи стреляют в меня тугой, холодной струей из шланга. Я считаю от десяти до нуля – в такт стуку зубов. Я в чистилище. Лагерная баня, рудник «Гранитный», шмон для новоприбывших.

Я отдал им все – заначки, спички, табак, кусочек проволоки, горстку чая и душу. Я не отдал им только золотые часы с портретом моей женщины, моей блондинки на крышке. Ведь я циркач. Я показал им фокус с исчезновением. Ловкость рук. Так я думал.